Она была почти довольна этой не вполне еще ясной картиной своей будущей жизни, в которой плоть получит свое с благословения церкви, а душа будет наслаждаться радостями возвышенной любви к Богу и его служителю. Как хорошо все устраивается! Вскоре Амелия сладко спала и видела во сне, что живет в своем доме, с мужем, и играет в манилью со старыми приятельницами маменьки, сидя при одобрении всего соборного капитула на коленях у сеньора падре Амаро.

На следующий день Руса понесла письмо Жоану Эдуардо, и все утро мать и дочь занимались шитьем и говорили о свадьбе. Амелия не хотела разлучаться с матерью; они решили, что дом достаточно велик и молодые могут поселиться в первом этаже, а Сан-Жоанейра перейдет наверх. Сеньор каноник поможет справить приданое, медовый месяц молодожены проведут в усадьбе у доны Марии. От этих разговоров о будущем счастье Амелия то и дело заливалась румянцем, а мать с умилением любовалась своей дочкой через сползшие на кончик носа очки.

Когда зазвонили к «Аве Мария», Сан-Жоанейра заперлась у себя внизу и стала на молитву, перебирая целую корону четок, чтобы Амелия могла поговорить с женихом с глазу на глаз. Действительно, вскоре у входной двери звякнул колокольчик. Жоан Эдуардо явился сильно взволнованный, опрысканный одеколоном, в черных перчатках. Когда он поднялся на второй этаж, в столовой еще не было огня, и красивая фигурка Амелии, стоявшей у окна, вырисовывалась в светлом квадрате. Он положил плед, как всегда, на стул в углу и, подойдя к ней, крепко потирая руки, сказал:

– Я получил ваше письмо, менина Амелия…

– Я послала к вам Русу пораньше, чтобы застать дома, – быстро ответила она, не шелохнувшись; но лицо ее горело.

– Я как раз собирался идти в контору, вышел уже на лестницу… Было часов девять…

– Да, часов девять…

Оба умолкли в сильном смущении. Тогда он осторожно взял ее за руки и тихо сказал:

– Так вы согласны?

– Согласна, – прошептала Амелия.

– И поскорее, да?

– Да…

Он вздохнул от счастья и сказал:

– Нам будет хорошо вместе, очень хорошо! – И он нежно пожимал ее руки, захватывая их все крепче, от запястья до локтя.

– Маменька говорит, мы можем жить здесь, с ней, – сказала она, стараясь говорить спокойно.

– Конечно. Я закажу несколько дюжин постельного белья, – торопился он в волнении.

Потом вдруг притянул ее к себе и поцеловал в губы. Амелия тихонько всхлипнула и, ослабев, не сопротивляясь, позволила себя обнимать.

– О милая, – шептал конторщик.

Но на лестнице заскрипели ботинки Сан-Жоанейры. Амелия мгновенно отпрыгнула к буфету и стала зажигать лампу.

Сан-Жоанейра появилась на пороге. В знак своего материнского одобрения она благодушно сказала:

– А вы тут сумерничаете, мои дорогие?

О скорой свадьбе Амелии падре Амаро узнал от каноника Диаса. Произошло это утром, в соборе. Сообщив о будущем бракосочетании, каноник присовокупил:

– Я одобряю их решение: это радость для девочки и большое облегчение для бедной матери.

– Конечно, конечно… – пробормотал Амаро, сильно побледнев.

Каноник кашлянул и заметил:

– А ты можешь там появиться, теперь уже все в порядке… Газетный пасквиль – достояние истории… Жизнь идет своим чередом.

– Конечно, конечно… – невнятно откликнулся Амаро. Потом резко запахнул плащ и вышел из церкви.

Он был вне себя и с трудом удерживался, чтобы не ругаться вслух. На углу улицы Соузас он чуть не налетел на падре Натарио. Тот схватил его за рукав и шепнул на ухо:

– Пока ничего.

– Это о чем?

– О Либерале. О заметке. Но я своего добьюсь!

Амаро, не в силах более сдерживаться, сказал ему:

– Слыхали новость? Амелия выходит замуж… Что скажете?

– Да, этот паршивец Либаниньо что-то такое болтал. Будто бы женишок получил должность… Работа доктора Годиньо! Тоже фрукт!.. Все это одна компания: доктор Годиньо в своей газетенке глумится над гражданским губернатором, а гражданский губернатор раздает теплые местечки питомцам доктора Годиньо… Иди пойми их! Мерзавец на мерзавце сидит и мерзавцем погоняет!

– Говорят, у Сан-Жоанейры весь дом от радости ходуном ходит! – сказал Амаро с горечью.

– Пусть их! Мне некогда… У меня теперь ни па что нет времени… Я иду по следу! Я узнаю, кто этот Либерал, и сотру его с лица земли! Ненавижу разинь, которые, получивши щелчок, почешутся – и как ни в чем не бывало. Я не из таких! Я все помню! – И в приступе злобы, от которого сгорбились его худые плечи, а пальцы скрючились, как когти, он прошипел сквозь стиснутые зубы: – Нет, когда я мщу, то мщу по-настоящему!

Он помолчал несколько мгновений, упиваясь собственной ненавистью.

– Если будете на улице Милосердия, передайте там мои поздравления… – И прибавил, прищурившись: – Этот пройдоха конторщик ухватил самую красивую девушку в городе! Лакомый кусочек!

– До свиданья! – крикнул Амаро в исступлении и побежал прочь по улице.

После того ужасного воскресенья, когда появилась заметка, падре Амаро на первых порах беспокоился о себе одном, со страхом ожидая последствий разразившегося скандала – роковых последствий, боже милостивый! Что, если по городу поползут слухи, что он-то и есть тот «денди в подряснике», которого изобличил Либерал? Два дня он провел в страхе, поминутно ожидая, что на пороге появится падре Салданья, со своим детским личиком и медовым голоском, и сообщит, что его преподобие сеньор декан просят пожаловать! Целыми часами он придумывал объяснения, ловкие ответы, льстивые фразы, которые скажет епархиальному викарию. Но, увидя, что при всей хлесткости заметки сеньор декан как будто решил смотреть на это дело сквозь пальцы, он воспрял духом; теперь, несколько успокоившись, он мог подумать и о своей любви, перенесшей столь сильный удар. Страх научил его хитрости; он решил некоторое время не бывать на улице Милосердия.

Пусть пронесет грозу, думал он. Пройдет недели две, статью забудут, и тогда он снова появится у Сан-Жоанейры. Он любит Амелию по-прежнему, он будет выказывать ей любовь, но больше не допустит фамильярности, разговоров вполголоса, сиденья рядышком за лото; а потом, через дону Марию де Асунсан, через дону Жозефу Диас он добьется того, что Амелия перейдет исповедоваться от падре Силверио к нему – и тогда в уединении исповедальни они смогут обо всем договориться. Они наметят план действий, будут устраивать тайные свидания то здесь, то там, пересылать друг другу письма со служанкой. И тогда их встречи, тщательно, загодя подготовленные, уже не будут подвергаться опасности разглашения в газетах! Он заранее радовался своему хитроумию – и вдруг этот внезапный удар: она выходит замуж!

После первого бурного приступа отчаяния, когда он топал ногами, и громко проклинал свою судьбу, и тут же просил прощения у Иисуса Христа, он почувствовал, что надо успокоиться, разобраться в происшедшем. Куда могла завести его эта страсть? В омут. А теперь, если Амелия выйдет замуж, каждый из них пойдет по своей разумной, законной стезе: она будет жить своей семьей, он – своим приходом. Когда-нибудь они встретятся, скажут несколько вежливых слов – и все. Он сможет ходить по городу с высоко поднятой головой, не опасаясь услышать перешептывания под Аркадой, прочесть глумливую заметку в газете, не боясь укоров совести и выговоров сеньора декана. Он будет спокоен, счастлив… Нет, боже правый! Он никогда не будет счастлив без нее! Если вычеркнуть из его жизни визиты на улицу Милосердия, нежные пожатия рук, надежды на другие, более существенные радости, – что же ему останется? Прозябать, как поганому грибу, выросшему в сыром закоулке церковного двора? А она, она! Вскружила ему голову нежными взглядами, милыми ужимками, а теперь отворачивается: появился другой жених, с жалованьем в двадцать пять мильрейсов в месяц! Все эти нежные вздохи, стыдливые румянцы – одно издевательство! Она насмеялась над соборным настоятелем!

Как Амаро ее ненавидит! Но еще больше – его, жениха, который торжествует победу, потому что он мужчина, потому что он свободен, потому что у него нет тонзуры, а есть черные усы и рука, которую он может предложить на улице женщине! Полный завистливой злобы, падре Амаро вызывал в своем воображении картины счастья, ожидающего Жоана Эдуардо: вот он целует ее шею, грудь… И падре Амаро в бешенстве топал ногами, пугая сидевшую в кухне Висенсию.