— Ты сам мечешься. Мак. Успокойся. — Джим поднялся сначала на колени, потом встал на ноги, поднял голову, словно прислушивался к боли внутри. Мак тревожно посмотрел на него.

— Полный порядок, — сказал Джим. — Двигать рукой еще трудновато, но в остальном полный порядок. Даже голова не кружится. Сегодня можно и прогуляться.

— Повязку бы тебе сменить.

— Неплохо бы. А док вернулся?

— Нет. Похоже, его схватили. Славный был парень.

— Почему — был?

— Да так, сорвалось. Может, они его только отлупили и все. Хотя сколько наших ребят бесследно пропадали, и ни слуху ни духу.

— И ты всему виной.

— Без тебя знаю. Но ты все правильно понимаешь, потому и говорю. Мне бы помолчать, ан нет, когда выговоришься, вроде легче. До чего ж кофе хочется, прямо хоть плачь. А в городе кофе, пей — не хочу. Чашки три зараз уговаривал. Больше и не требуется.

Джим сурово заговорил.

— Может, кофе сейчас и не повредит. Но, возьми-ка себя в руки, а то начнешь себя жалеть.

Скучное лицо Мака ужесточилось.

— Что ж, парень. Ты прав. Беру себя в руки. Хочешь прогуляться? Идти-то не тяжело?

— Нет, все в порядке.

— Потуши лампу. Нам нужно раздобыть говядины и фасоли.

Со скрипом подался колпак лампы, огонек потух, и серый, точно размытые чернила, рассвет просочился в палатку.

Джим поднял полог, закрепил его наверху.

— Пусть проветрится. А то не продохнуть. Нам бы всем помыться не мешало.

Мак кивнул.

— Вот поедим, достану ведро теплой воды. Хоть губкой оботремся.

Посветлело небо на востоке, обозначились черные контуры деревьев, стая ворон — они снялись с деревьев и взяли на восток. Землю под кронами еще покрывала мгла, она словно манила, притягивала первые рассветные лучи. Ночные стражники уже не обходили лагер ь, они, устало понурившись, стояли кружками, подняв воротники, застегнувшись под горло, спрятав руки в карманы. Говорили тихо и вяло — лишь бы не уснуть.

Мак с Джимом по дороге к кухне подошли к одной группе.

— Ночью были происшествия? — спросил Мак.

Разговор прервался. Несколько пар усталых, покрасневших от бессонницы глаз обратились на Мака.

— Ничегошеньки, приятель. Вот Фрэнк говорит, ему казалось, что всю ночь вокруг люди бродили. И мне чудилось: кто-то все ползает. Но тихо, ни звука! Мы по двое ходили.

Мак рассмеялся, смех его так и вонзался в рассветную дымку.

— Я армейскую службу в Техасе нес, и надо ж, как выпадет в карауле стоять, прямо слышу: немцы вокруг кишат, лопочут что-то по-своему.

Стоявшие рядом заулыбались, но не очень-то весело.

— Лондон разрешил нам сегодня отсыпаться, — сказал один. — До кормежки. Так я на боковую.

— И я на боковую. Окоченел совсем, да и чешется все, аж мурашки, как у наркомана, что чесотку подхватил. На них посмотреть — смех!

— Пошли б к плитам, погрелись.

— О том и речь ведем.

— Так, Мак, иди, я сейчас тебя догоню, только в сортир сбегаю, — и Джим быстро пошел вдоль палаток, в каждой — маленький островок ночи. Кое-откуда раздавался храп, коегде пологи приподняты, видны люди: они лежали на животе, сонными глазами смотрели на занимающееся утро. Кое-кто уже выполз наружу, поеживаясь, пряча голову в плечи. Вот сердитым и хриплым спросонья голосом какая-то женщина докладывала о своем настроении.

— Надоело торчать в этом лагере! Какой толк здесь сидеть? У меня вон в животе опухоль с кулак, рак, наверное. Мне еще года два назад на картах нагадали, чтоб я рака остерегалась. Гадалка говорит, у меня предрасположенность. А тут сплю на земле, жру отбросы.

Ей что-то пробурчали в ответ. Из другой палатки высунулась всклокоченная голова.

— Давай залезай скорее. Его нет.

— Некогда, — отмахнулся Джим.

Миновав еще две палатки, он увидел мужчину, тот стоял на коленях на одеяле.

— Время не скажешь, парень?

— Точно не знаю. По-моему, уже седьмой час.

— Я слышал, как она тебя зазывала. Правильно сделал, что не пошел. Она нам в лагере насолила почище врагов. Гнать бы ее в шею. Из-за нее столько мужиков передралось. Как там, костер разожгли?

— Разожгли, — кивнул Джим.

Палаточный ряд кончился, метрах в пяти красовалась брезентовая занавеска, за ней низенький помост с тремя дырками. Джим взял коробку хлорной извести, встряхнул, но она оказалась пустой. Сидевший на помосте мужчина сказал:

— Порядок в сортире пора навести. Куда доктор-то запропастился? Со вчерашних пор карболкой не брызгал.

— Может, землей забросаем, — предложил Джим. — Все таки лучше, чем ничего.

— Это не мое дело. Доктор должен обо всем позаботиться. А то вдруг ребята какую заразу подцепят.

Джим рассердился.

— Да такие, как ты, палец о палец не ударят, хуже всякой заразы, — и принялся носком башмака сбрасывать в яму землю.

— Думаешь, умнее всех? — усмехнулся мужчина. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, других учить.

— Во всяком случае, хватит ума, чтобы понять, какой ты лентяй.

— Погоди, сейчас штаны застегну, покажу тебе, кто лентяй! — но сам и не шелохнулся.

— Жаль, что я поднять тебя не могу — рука прострелена. — Джим смерил его презрительным взглядом.

— Ну вот, пользуешься тем, что никто тебе сдачи не даст, и изгиляешься. Ну, подождите, гады, вы еще наплачетесь.

Джим, как мог спокойно, сказал:

— Никто тут не изгилялся. И драться я с тобой не собираюсь. Нам не друг с другом воевать надо, а бороться с врагом.

— Ну то-то, другое дело, — хмыкнул мужчина. — Сейчас я тебе помогу. Чем сегодня будем заниматься? Не знаешь?

— Да мы… — начал было Джим, но осекся. — Не знаю. Лондон все скажет.

— Лондон пока ни шиша не сделал, — сказал мужчина. — Эй, к середине близко не садись — провалишься. К краю двигайся. Ни шиша твой Лондон пока не сделал. Ходит король королем. Знаешь, что мне один парень сказал? Что у Лондона в палатке ящики с консервами, чего только нет: и тушонка, и сардины, и персиковый компот. Ведь он к нашей жратве и не прикасается. Он нас и за людей-то не считает!

— А вот это уже гнусная ложь! — не утерпел Джим.

— Экий ты упрямец! Да сколько людей видели ящики с консервами! Почем ты знаешь, что это ложь?

— Да я живу у него в палатке. Он разрешил мне переночевать, потому что я нездоров. Матрац и два пустых ящика — и больше ничегошеньки там нет.

— А вот многие ребята говорят, у него там ящики сардин и персикового компота. Кое-кто вчера даже собирался пойти и поживиться.

Джим лишь рассмеялся.

— Свиньи! Стадо свиней! Попался вам хороший человек, так его надо в грязь затоптать.

— Опять обзываешься! Погоди, вот рука у тебя заживет, ребята тебе насуют, чтоб не умничал.

Джим поднялся, застегнул джинсы и вышел из сортира. Над короткими трубами плит поднимался серый дым, а на высоте метров десяти расползался широкой грибной шляпкой и медленно растворялся в воздухе. На востоке небо уже сделалось шафранным, а над головой — белесо-голубым. Из палаток поспешно выходили люди. Предутренняя тишина сменилась шарканьем ног, разноголосым гамом.

Темноволосая женщина, закинув голову, стояла у палатки, томно поглаживая волосы, рассыпавшиеся по белой шее. Она со значением улыбнулась Джиму и, не переставая поглаживать волосы, поздоровалась. Джим остановился.

— Нет, нет. Хватит с тебя и «доброго утра», — бросила она.

— А мне с тобой приятно! — он задержался взглядом на длинной белой шее, на точеном подбородке. — Утро и впрямь доброе.

Губы у женщины чувственно и с пониманием дрогнули. Он пошел дальше, и, когда из одной палатки высунулась всклокоченная голова и хриплый голос снова позвал: «Давай, залезай скорее, его нет» — Джим лишь мельком взглянул на звавшую и, не отвечая, пошел дальше.

У старых плит собирались люди, тянули к теплу руки, терпеливо дожидаясь, когда в больших прачечных чанах разогреется говядина с фасолью. Джим подошел к бочке с водой, зачерпнул в жестянку. Плеснул холодной водой в лицо, на голову, тщательно, хотя и без мыла, вымыл руки. Лицо вытирать не стал, на нем так и застыли капли.