– Это на ближайшие расходы, – пояснил он. – Мистер Грей оплатит покупку лома, как только вы выиграете торги.

– Металлолом не продается с аукциона, – сказал Сайлас. – Так можно заработать состояние, если договориться с дилером об искусственном сбивании цены. Металлолом продается по фиксированным ценам, которые зависят от того, чистый ли это металл или с добавками, затрудняющими восстановление.

Сайлас пытался выбить из их голов идею аукциона, потому что они обязательно захотят присутствовать на торгах, чтобы выяснить, сколько металл стоит на самом деле.

Мистер Ибо Авава был идеальным партнером. Он быстро заполнил все документы. Сайлас подписал чеки и получил на руки огромный пергамент, начинавшийся словами «Республика Магазария приказом Совета…».

Нам Сайлас сказал, что это бесценный документ и дважды перечитывал его вслух. Я была очень довольна, но Боба не устраивало то, что Сайлас всякий раз заставлял его мыть машину и что ни в каком документе не было написано о гарантированных нам трехстах тысячах фунтов. Сайлас на это ответил, что Боб вообще чуть не завалил все дело своим фокусом с фунтовой бумажкой, на котором его взяли с поличным. Если бы не Сайлас, Бобу пришлось бы провести эту ночь в тюрьме. Но Боб доказывал, что в происшедшем есть и вина Сайласа. Боб все рассказывал мне о быте культуры Хитти и о том, что вавилонцы ели на завтрак. Моя мама говорила, что жизнь мужчины протекает восьмилетними периодами. За первые восемь лет, по ее расписанию, они болеют немецкой корью и коклюшем, вторые восемь лет они открывают для себя девушек и падают с велосипедов. Затем наступает период юношеских прыщей, спортивных машин и твердых воротничков, и в двадцать четыре года, когда по маминой теории, они «остепеняются». Должно быть, Боб как раз остепенялся. Окружающие при этом умирали со скуки, и я всей душой надеялась, что остепенение не будет длиться все ближайшие восемь лет, пока он не придет к «зубным протезам и возрасту измен».

У меня был внезапный приступ домашнего хозяйничанья. Я вычистила до блеска сверху донизу пансионный коттедж. Перебрала все белье в шкафах и блестящими рядами расставила стаканы и сервизы. Накупила подносов, салфеток и ваз, украсила комнаты свежими цветами.

Боб заметил, как все изменилось, и не преминул похвалить меня. Я чуть не расцеловала его, потому что Сайлас никогда ни словом не одобрил то, что я делаю. В присутствии Сайласа я всегда чувствую себя в напряжении и очень волнуюсь. Не то что он жалуется или спорит, просто создается впечатление, что ему больше не нужна моя помощь, мое мнение или даже любовь. Сайлас замкнулся в своей скорлупе и часами может не произносить ни слова. Ну хоть бы сделал что-то доступное моему пониманию, ударил бы меня, что ли, – и то лучше, чем то, что происходит.

Посещать пансионный коттедж нужно было с величайшей осторожностью, потому что стоит Жижи увидеть нас троих вместе, как все станет ясно. Идя по окрестным улицам, мы озирались по сторонам, стараясь высмотреть каких-нибудь личностей, чересчур внимательно читающих перевернутую вверх ногами газету.

Вечер перед тем, как отправиться в Сауземптон надписывать контейнеры, мы провели дома, в коттедже. Мне нравилось жить там – и готовить пищу для двух мужчин, и подметать полы, и смотреть телевизор. Сайлас никогда не смотрел те же передачи, что мы с Бобом. Как он только выдерживал эти игровые передачи и варьете? Мне не понять. А вот спектакль он высидеть не мог, но, если мы с Бобом оба настаивали, ему приходилось смотреть тоже.

– А вот я бы не тащил его через всю эту чертову пустыню, – сказал Сайлас.

– А что им оставалось делать? – спросила я.

– К чертям его, – вынес приговор Сайлас. – Всем заправлял штурман. Он должен был подумать об общем благе.

Боб сказал:

– А я не мог бы оставить его на съедение муравьям.

– Муравьи-людоеды! – фыркнул Сайлас. – Что за чушь! Не бывает муравьев-людоедов. Это все выдумки.

– Но он ранен, – сказала я. – Они вынуждены нести его.

– Как можно бросить его?! – воскликнул Боб.

Сайлас сказал:

– Да просто объяснить старику архитектору, что, если они будут нести его, все погибнут. Если бы они не тащили старого архитектора, радист не провалился бы как раз тогда, когда вновь заработала рация. Штурман командовал всем. Он должен был бросить его.

А я возразила:

– По-моему, старый архитектор очень милый. Мне он нравится больше всех. Я бы ни за что его не бросила.

– Ты же говорила, что тебе нравится штурман, – напомнил Сайлас.

– Мне действительно понравился штурман, но больше всех – архитектор.

– Ну, как они могут бросить его? – гнул свое Боб.

– Вот зарядил «как они могут, как они могут», – рассердился Сайлас. – Если бы ты побывал на войне, то не спрашивал бы. Просто объясняешь человеку, что оставить его – это в интересах остальных. Или можно сказать, что у тебя разболелась рука и ты не можешь больше нести его.

– Разболелась рука? – переспросила я.

– Он сразу поймет намек, – продолжал Сайлас. – Ты говоришь, что у тебя болит рука, и человек, который тормозит вас, сразу же понимает, о чем речь.

– У меня разболелась рука, – повторил Боб. – Надо запомнить это на будущее, когда мне нужно будет бросить кого-то в пустыне. Просто сказать, что болит рука, и оставить его на съедение муравьям.

– Муравьев-людоедов не существует. Я уже говорил тебе, – втолковывал Сайлас.

Тут началась телевизионная сводка новостей, и Сайлас цыкнул на нас. На экране появились пальмы и стреляющие автоматы, затем узенькая улочка, по которой сновали черные солдаты. «Солдаты пятнадцатого подразделения армии республики Магазарии ликвидируют последствия мятежа, организованного силами безопасности. В заявлении министра внутренних дел республики отмечалось, что обстановка в Порт-Бови после ночных вспышек мятежа нормализовалась». На экране несколько солдат обстреливали пустынные улицы; кадры были озвучены хорошо знакомым грохотом, сопровождающим все немые военные репортажи. Комментатор продолжал: «Пять старших офицеров армии Магазарии были расстреляны поздно ночью на главной улице Порт-Бови на глазах у четырехтысячной толпы. Приговоренные к смерти офицеры были доставлены на место казни, площадь Свободы, вертолетами воздушных сил Магазарии. Они были приговорены за участие в попытке вооруженного переворота, предпринятого два дня назад».

– Началось, – отметил про себя Сайлас.

– Ужасно. Не хотелось бы вмешиваться в это дело. Просто в дрожь кидает от мысли, что помогаешь одним людям убивать других, – сказала я.

– А мы не помогаем им, – пояснил Сайлас. – От нас они получат только металлолом.

– Не следует нам в этом участвовать, – повторила я.

Диктор перешел к следующему пункту. «Любопытный репортаж получен из Нью-Йорка. Сегодня в течение часа пожарники и спасательная служба дежурили возле здания на Уолл-стрит, с крыши которого намеревался броситься человек, замышлявший самоубийство. Поддерживая постоянную связь по рации, две спасательные команды забрались на крышу здания федерального суда, где и находился самоубийца».

Изображение подрагивало: видно, оператор следовал за спасателями по крыше высокого храмоподобного здания. Прожекторы выхватили силуэт человека, цепляющегося за статуи богов и коней и медленно перемещающегося по фронтону фасада. На ступеньках внизу команда пожарников растянула брезент и топталась на лестнице, стараясь держаться точно под движущейся наверху фигуркой. Камера жужжала в спину мужчине, сантиметр за сантиметром одолевавшему пространство между каменными изваяниями, которые были лишь немного крупнее нормальных размеров, – ну совсем как в кошмарном сне. Внезапно он повернулся и, с силой оттолкнувшись, прыгнул. Он упал на ступени далеко от пожарников, как узел с грязным бельем. Диктор сообщил: «Нью-йоркский транспорт был остановлен на час, но спасательные службы опоздали. Самоубийцей оказался Карл Постер – владелец крупной игрушечной фабрики, потерпевшей серьезные финансовые убытки. Трансляция велась по спутниковой связи. Спорт. Сегодня Бернли со счетом четыре-ноль нанес поражение…»