Я отошел, весь красный от ужаса, вырвал злополучный листок и спустил его в унитаз. А в следующую субботу Данилов, как обычно, взял у меня тетрадь и продолжал ее брать до конца учебного года.

Еще одна история. Учился на нашем курсе некто Зубков, маленький, плюгавенький. Однажды вскоре после начала занятий он подошел ко мне и вкрадчивым голоском спросил меня, не из Бучалок ли я.

Я ответил утвердительно. Он сказал, что тоже из тех мест и помнит моего отца, который был самым богатым помещиком во всем Епифанском уезде. Я возразил, что мой отец никогда никакой землей, никаким домом не владел.

— Ну, это вы скрываете, скрываете, ваш отец был большой барин, — тем же вкрадчивым голосом, да еще с улыбочкой, ответил Зубков.

Я продолжал категорически отрицать. На этом разговор закончился. С того времени Зубков любезно здоровался со мной, иногда заговаривал — о бучальской ярмарке, например, еще о чем-нибудь, связанном с родными местами.

Своей вкрадчивостью он мне был донельзя противен. Я понимал, что он держит меня в своих руках, может на меня донести, сделать мне крупную гадость. А он, скользкий, как червяк, продолжал со мной здороваться, играл, словно кошка с мышью.

Так тянулось с полгода. Вдруг он подошел ко мне с совсем другим, словно бы кающимся выражением лица, и сказал, что хочет со мной серьезно поговорить.

Он отвел меня в сторону и признался, что уже давно сообщил Данилову, что я сын князя и тульского помещика, а потом все присматривался ко мне, как я себя веду, с кем разговариваю, как усердно посещаю лекции. И теперь он просит у меня прощения, наоборот — всегда и везде будет меня защищать. Что было тут правдой, что он выдумал — не знаю. Но с того времени стал он мне еще более противен, и я едва заставлял себя с ним здороваться, да еще за руку. Сыграл ли в этой психологически непонятной и странной истории какую-либо положительную роль Данилов — тоже не знаю.

6

И другая неприятная история. Маше и мне заниматься бы усерднее, не выделяться, держать себя в тени, как можно скромнее. А мой отец, как юрист по образованию, считал, что во всех случаях надо действовать по закону. И лично вносил плату за учение (не помню уж сколько) сам за себя — на основании тех справок о заработке, какие брал в издательствах, а сестра Маша платила двенадцать рублей в месяц, согласно заработку отца. Да, наш отец получал зарплату солидную, но иждивенцев у него было целых семеро. И отец надумал, чтобы Маша, приложив справку из домоуправления об иждивенцах, подала заявление о снижении платы.

Не только сестра Маша подала, подавали и другие. Вопрос решался комиссией, активистами нашего курса. Они и постановили: плату снизить.

Однажды на перемене явился к нам в аудиторию один активист со второго курса, щуплый очкарик по фамилии Сипин, у которого недавно вышла тоненькая повестушка "Белые волки" — о зверствах белогвардейцев и о храбрости красногвардейцев. Он всем хвастался этой книжонкой.

— Товарищи, не расходитесь, не расходитесь, должен вам сообщить нечто важное, — сказал он.

Кто сел, кто остался стоять в ожидании. А он сказал (передаю почти дословно):

— Вы показали свою классовую несознательность. У вас завелись разные князья и графья, а вы им плату за ученье снижаете.

Ой, как больно! У меня от оскорбления сжало горло. Словно неведомая сила меня подняла, потащила к столу. Я сжал кулаки, с трудом сдержал себя, чтобы не трахнуть очкарика по роже. Он невольно отстранился, я встал на его место и выпалил, что мой отец всю жизнь работал, никогда никакой собственности не имел, и единственная вина нашей семьи — это княжеский титул.

Сипин что-то пробормотал и ушел. Слушатели не очень понимали, о чем идет речь, да и вряд ли им была интересна моя тирада. Многим хотелось выйти покурить или в туалет. И все разошлись, беседуя о своих делах.

Ко мне подошли Валерий Перцов, Андрей Дурново, Андрей Внуков, Юрий Гальперин. Юрий Гальперин красноречивее всех и громче всех высказывал свое возмущение, а Валерий и оба Андрея пожимали мне руку, как-то хотели выразить свое сочувствие.

Учился еще с нами князь Гагарин — сын дмитровского председателя управы. Он с нами не знакомился и вообще держался особняком. В тот раз он внимательно прислушивался ко всему происходившему.

От бурлившего во мне негодования я впервые плохо записывал лекции. А через два дня сестре Маше вернули ее заявление с резолюцией: Отказать!

С того дня нас заприметили. И не столько меня, сколько Машу. Очень уж она была хороша собой и выделялась среди других девушек. Постоянно я видел, как кто-либо показывал ее другому, нет, без явной вражды, а с праздным любопытством и с удивлением, что на десятом году революции в советском вузе учится настоящая княжна.

В "Рабочей Москве" появился очерк о ВГЛК. Там рассказывалось, как собираются сделать поэтов и писателей, говорилось о наших профессорах — с уважением. В общем, очерк был хотя и насмешливый, но в тонах скорее доброжелательных, однако под конец перечислялось, кто у нас учится, и стояла такая фраза: "Рядом со светлейшей княжной сидит потомственный батрак".

В "Вечерней Москве" появился хлесткий фельетон о студентах подготовительного курса. Среди них была Кира Жуковская, знакомая наших знакомых, дочь крупного инженера из ВСНХ. Она хорошо одевалась, румянила губы, пудрила щеки, маникюрила ноготки, стригла волосы под мальчика словом, подражала модам прогнившего Запада. Девчонки были от нее без ума, на переменах увивались вокруг нее. Пронесся слух, что она учит их танцевать не только фокстрот, но еще более развратный чарльстон. А тогда на западные танцы и на джаз смотрели как на… слов не подберу, какими отвратительными эпитетами костили в газетах бездельников-танцоров. И Киру Жуковскую прокатили в фельетоне за прическу, за губную помаду и особенно за развращение девиц. Кончался фельетон призывом к бдительности и к необходимости чистки в ВГЛК. Светлейшая княжна в фельетоне не упоминалась.

Ансамбль "Синяя блуза" подхватил бульварную тему. Среди действующих лиц инсценировки оказалась девица, одетая под Киру Жуковскую, и распевала песенку: "Литкурсантка Маруся — такая дуся". Словом, поехало… У меня кошки скребли от всех этих наскоков на ВГЛК.

7

Я продолжал чертить для журналов карты и ежедневно ходил в библиотеку то в Ленинскую, то в университетскую, и там, сидя рядом с другими читателями, углублялся в классиков древности, Средневековья, Возрождения. Сколько я тогда прочел мудрых и прекрасных книг! Древние греки и римляне, рыцарский роман, Данте, Рабле, Боккаччо, много таких авторов, о которых теперь и не слышно. Пытался я заняться философией, выписал толстый том Шопенгауэра, но сей гранит науки оказался для меня потверже лекций Шпета.

Литературу двадцатого века у нас читал профессор Фатов, читал столь бесцветно, что я никак не запомнил ни его лекций, ни его внешнего вида, но он рассказывал о символистах, которых я раньше почти не знал. Первый год занятий на ВГЛК стал для меня открытием сперва Бальмонта, потом Блока, других поэтов начала нашего века.

В огромном зале Ленинской библиотеки я читал беззвучным шепотом стихи из роскошных «Аполлона» и "Золотого руна", прочел почти всего Бальмонта, и не только прочел, но и сделал доклад на тему "Пейзаж в изображении Бальмонта". Стихи Брюсова мне по душе не пришлись, но его прозу — романы "Огненный ангел" и "Алтарь победы" я проглотил с наслаждением, хотя придется признаться, что теперь начисто забыл их содержание. Я увлекся Мережковским, прочел обе его трилогии; когда же хотел выписать его памфлет на Максима Горького — "Грядущий хам", мне листок вернули и сказали, что выдается лишь с разрешения директора.

Сколько часов наслаждения провел я тогда в библиотеках! Полное молчание огромного, в два света, зала гипнотически действовало, усиливало внимание к книге. "Радость учения", — писал один из тех поэтов, чьи стихи тогда ходили по рукам. И теперь, когда я вижу юношей и девушек, которые по окончании школы не хотят учиться дальше и остаются висеть на шее родителей, я всегда вспоминаю свою юность…