— Ты доволен своей судьбой? — как-то спросила меня моя мать.

— Да, я чувствую, что с каждым днем становлюсь все умнее и умнее, отвечал я.

8

Но сколько искусственных препятствий ставили власти для сыновей и дочерей бывших людей, для тех, которые не просто хотели, а жаждали учиться, и чьи способности были выше среднего уровня!..

У наших ВГЛК, кроме светлой стороны приобщения к знаниям, была и черная изнанка. Каждый день я отправлялся на занятия с чувством щемящего страха. Вот вывесили новую стенгазету. В передовице, озаглавленной "Очистим наши ряды от чуждого элемента!", писалось все то, о чем вопили любые тогдашние газеты про любое советское учреждение и вуз. А подвал был занят разоблачением западных танцев. А ведь мы — Маша, Ляля Ильинская и я порой до семи утра тоже танцевали фокстрот. Да и наши некоторые сокурсники наверняка скрывали, что и они отдавали дань "тлетворному духу Запада". Только бы не узнали блюстители нравов.

Наконец верхи спустили постановление: провести чистку личного состава ВГЛК.

Было общее собрание, были мерзкие выступления. С болью в сердце я все ждал, вот-вот помянут меня и Машу. Нет, не помянули. Говорил представитель райкома о бдительности, о тайных врагах, окопавшихся в стенах ВГЛК, но фамилий не называл.

И началось. Часть лекций отменили. Чистку проводили в течение четырех дней. Я видел издали, как бледные, даже с землистым цветом лица студенты заходили в одну из аудиторий. Спрашивали их как будто доброжелательно, потом говорили: "Можете идти. Кто следующий?" А судьбы всех нас решались заочно.

Настал роковой день и для нашего курса. До меня пошел Андрей Дурново и вскоре выскочил радостный:

— Ничего страшного, только велели снять заграничный галстук, а про министра даже не спрашивали.

Настала моя очередь. За столом сидело трое — недавно назначенный директор Карапетян, мрачный пожилой армянин с острой бородкой, представитель райкома и представитель студкома — студент старшего курса Виктор Гусев.

— Садитесь, — сказал Гусев и посмотрел на меня с ласковой улыбкой. Я сел. Тоска охватила меня. За что такие испытания?

Вопросы задавал только он, и вопросы были самые обычные, анкетные: где и когда родился, кто родители, кем хотите быть после окончания вуза? Гусев смотрел на меня ласково и успокаивающе, я чувствовал, что он был всецело на моей стороне. Его стихи появлялись в журналах. А несколько лет спустя его драму «Слава» ставил Малый театр. Он был единственным, вышедшим из стен нашего вуза, кто вскоре приобрел подлинную известность. К сожалению, он рано скончался. Вспоминаю его с благодарностью. А тогда, на судилище, перед комиссией по чистке своим участием он дал мне сил четко и без боязни отвечать на вопросы.

Директор ВГЛК молчал, а представитель райкома задал лишь один вопрос. Почему-то этот вопрос постоянно задавали именно в такой форме:

— Приходитесь ли вы родственником князю Голицыну?

Я ответил, что старший брат моего деда был богатым человеком, а мой прадед был декабристом, и повторил заученную, много раз повторяемую мною фразу о том, что мой отец никогда ничем не владел и всю жизнь служил.

— Можете идти, — сухо сказал мне представитель.

После меня пошла сестра Маша. Я успел ей бросить на ходу:

— Не бойся!

Три дня мы плохо спали от волнения. Вычистят или оставят? И случилось, принимая во внимание обстановку того времени, настоящее чудо, да, чудо, иначе объяснить не могу. Нас оставили учиться. Сохранилась моя зачетная книжка и на ее титуле штамп: "Прошел проверку личного состава". Помог ли нам Данилов и, следовательно, моя общая тетрадь сыграла тут решающую роль? Или помог прадед декабрист? Не знаю. То, что сестра Маша и я хорошо учились, не имело в те годы никакого значения, а то, что мы вели себя примерно, немножко во внимание принималось. По нашему скромному виду никак нельзя было предположить, что мы могли предаваться столь преступному занятию, каким считался фокстрот. И, конечно, помог Виктор Гусев.

А Киру Жуковскую вычистили. Вскоре ее отца посадили за вредительство. Куда она потом делась — не знаю. Вычистили князя Гагарина, а кого еще — не знаю. Списков не вывешивали.

Директор Карапетян был у нас недолго. Он ушел от нас из-за невероятного скандала.

В те годы студком еще не был послушным орудием в руках администрации, наоборот, старался показать свою власть. Не знаю, на какой почве Данилов с Карапетяном повздорили между собой, и Карапетян вывесил на доске объявлений приказ об изгнании Данилова из ВГЛК.

Кто-то вбежал к нам в аудиторию с криком:

— Скорее все в зал!

По коридору мчались взбудораженные студенты, на секунду останавливались у доски объявлений, читали приказ, испускали крики негодования и мчались дальше вверх по лестнице.

Зал наполнился, студенты стояли, теснились к сцене, галдели, поднимали сжатые кулаки. Представителей администрации не было. Карапетян, видно, испугался. Да, гнев народа был так велик, что ему могли бы настукать по затылку.

Данилова тоже не было. На сцену вскочил его заместитель. Стуча кулаком по столу, он с трудом успокоил бурлившую толпу. Все орали, и я тоже орал: "Долой Карапетяна!" Единогласно была принята резолюция — восстановить Данилова, а Карапетяна изгнать. Собирались подписываться все, но не хватило бумаги, подписались лишь активисты. Мы разошлись, но еще долго стояли на улице, не могли успокоиться.

И Карапетян был изгнан; а через несколько дней пошли слухи, что его посадили как троцкиста…

9

Все, что я пишу о ВГЛК, относится к двум учебным сезонам, когда я и Маша учились на первом курсе в 1927/28 году и когда учились на втором курсе в 1928/29 году, и не всегда я помню, к какому именно году относились те или иные описываемые мною события.

В начале 1929 года, когда в нашей стране пошли неурядицы в связи с первой пятилеткой, с индустриализацией, с началом коллективизации, наши вожди стали искать виновников этих неурядиц, сваливали вину на вредителей, на бывших людей, на троцкистов — словом, на кого угодно, только не на самих себя!

Строительство новых заводов и фабрик поглощало все средства. Начали экономить на культуре. Было резко сокращено издание книг, уменьшили их тиражи, закрыли несколько журналов, многие музеи, добрались и до техникумов и до вузов, не имевших отношения к технике и к сельскому хозяйству.

Излишняя роскошь — учить на писателей, поэтов, критиков, когда начали строить социализм, притом в одной стране. И решили закрыть ВГЛК. Потребовалось найти веский предлог, чтобы закрыть со скандалом. Почему со скандалом? Да такое уж тогда было время — газеты захлебывались от потока всяких разоблачений, крупных и мелких и, как правило, лживых.

К нам в ВГЛК порой приходили известные писатели. Обычно они являлись после лекций, то есть в одиннадцать вечера. Сестра Маша и я редко оставались на их выступления, хотя члены студкома бегали, уговаривали подниматься в зал.

Помню Всеволода Иванова, автора чересчур разрекламированной пьесы «Бронепоезд», шедшей в Художественном театре. Был он скромным, маленьким, в очках, говорил тихо и скучновато.

Однажды к нам явился Демьян Бедный. Многие из нас удрали откровенно демонстративно, и он выступал в пустом на три четверти зале. Да, наверное, и аплодисменты были жиденькие, и вопросов ему не задавали. Словом, пролетарский классик, привыкший к овациям от слушателей-рабочих, ушел от нас в обиде и затем при всяких подходящих случаях честил ВГЛК.

Я принадлежал к тому меньшинству, кто любил Есенина. Но о подобных увлечениях приходилось молчать. Немногие, в том числе и я с Машей, читали Гумилева, расстрелянного за семь лет до того, но одно упоминание его имени считалось преступным.

А для большинства кумиром был Маяковский. Я его всегда считал талантливым поэтом, но его творчество было мне чуждо. Наши студенты, читая между строк газетные и журнальные статьи, да и не только между строк, догадывались, что Демьян и Горький ненавидят Маяковского, да и слухи об их вражде ходили достаточно открыто. Понятно, почему у нас встретили Демьяна столь холодно.