И еще мы собирали белые грибы, которых в ближайших глинковских окрестностях была тьма-тьмущая. Я ходил чаще всего вдвоем с Лялей Ильинской. Собирая, мы вели «умные» разговоры, соревнуясь в количестве прочитанных книг и в количесте найденных грибов.

В то лето одолевали нас комары. Еще прошлой зимой мой школьный товарищ Юра Неведомский научил меня курить, и с тех пор я курил потихоньку от учителей и родителей в том месте, где курят мальчишки всего мира, то есть в уборной. А тут благодаря комарам моя мать и тетя Лиля разрешили курить Петруше и мне. И мы с ним покупали самые дешевые папиросы — «Трезвон» (6 копеек пачка) и «Червонец» (10 копеек) и дымили своими папиросами целыми днями.

В ту весну в газетах поднялась кампания — принимать в вузы преимущественно молодых рабочих от станка, а также сыновей и дочерей рабочих. Появилась песенка:

Дальше не помню.

Организовали чистку вузов. Сперва появились в газетах накаляющие обстановку статьи с примерами, с конкретными фамилиями классово чуждых студентов, засорявших пролетарскую науку.

Чаша сия не миновала и второй университет, в котором на втором курсе училась моя сестра Соня. Она была очень увлечена учебой, лекциями профессоров, лабораторными занятиями. В числе сыновей и дочерей бывших людей, священников, нэпманов была «вычищена» и она. Бросились хлопотать. Пять девушек стали обходить квартиры профессоров с мировыми именами. Все профессора принимали изгнанных с большим сочувствием, писали красноречивые ходатайства, некоторые особо подчеркивали, что студентка Голицына "показала себя всесторонне…" и т. д. Мой отец, подняв прежние связи, тоже хлопотал. Ничего не помогало. Соня очень тяжело переживала провал своих мечтаний. Она пыталась куда-либо поступить на работу, но в первые месяцы и тут терпела неудачу. Ведь в стране была безработица…

Оставшись у разбитого корыта, она взялась заниматься со мной по алгебре и геометрии: ведь из-за неудовлетворительных отметок по этим предметам я был переведен в восьмой класс условно. Не помог и тот факт, что учитель математики Андрей Константинович Исаков до революции был классным наставником моего брата Владимира.

Соня учила меня весьма энергично и оригинально. Садились мы на паперти Глинковской церкви. Только я начинал ошибаться и заикаться, как она с возгласом "дурак!" хлопала меня по лбу. И в результате не в переносном, а в самом прямом смысле она вдолбила в мою голову математические знания. И с той поры я начал учиться по этому столь ненавистному мне предмету более или менее сносно. Однако занятия с Соней пришлось прервать…

Арестовали в Хилкове дядю Алешу Лопухина. Летом он приезжал в Москву для реализации относительно скромного урожая яблок, а заодно захватил послание нескольких священников Крапивенского уезда патриарху Тихону. Они изъявляли ему покорность и писали, что не желают подчиняться "Живой Церкви". Когда дядя Алеша вернулся из Москвы, тульские власти его посадили. О судьбе священников ничего не знаю.

Соня уехала из Глинкова и помчалась в Хилково в помощь одинокой тете Тесе, которая вот-вот должна была родить третьего ребенка. Когда она родила, Соня привезла их всех к нам на Еропкинский. Нашли им уголок в одной из наших комнат.

Тогда же моя мать пошла к Смидовичу хлопотать за брата. Дядя Алеша был освобожден из Тульской тюрьмы, но Смидович сказал, что ему негоже оставаться в своем бывшем имении, а пусть переезжает куда хочет.

Куда? Да, конечно, в богоспасаемый Сергиев посад. Трубецкие нашли ему квартиру в домике в той же слободе Красюковке, и он смог соединиться со своей семьей.

Перед сестрой Соней встала дилемма — что дальше делать? Из университета выгнали. Пыталась она устроиться на работу — нигде не брали.

Дело ей нашлось. Опять она отправилась на помощь, но в другую сторону в Петроград. Там арестовали тогда Софью Владимировну — вдову умершего в 1919 году двоюродного брата моего отца Петра Абрамовича Хвощинского. Посадили всех тех, кто участвовал в панихиде по одной весьма святой жизни монахини. Трое детей, остались беспризорными, и сестра Соня взялась их пестовать, вернулась в Москву и привезла с собой младшего сына Хвощинских, девятилетнего Колю, мальчика избалованного и малоразвитого, который поселился у нас. Через несколько месяцев Софью Владимировну освободили, и она с детьми уехала за границу. Об их дальнейшей судьбе ничего не знаю.

Наконец у сестры Сони нашелся заработок. Помогла Софья Григорьевна Ильинская — санитарный врач и жена адвоката Игоря Владимировича Ильинского. Соня составляла таблицы по так называемой санитарной статистике. Из городских амбулаторий ей передавали объемистые стопки медицинских карт за многие годы. Вес, рост, окружность груди, сколько детей, сколько абортов, когда начались менструации, когда закончились, пьет умеренно, пила раньше, но не пьет теперь, пьет запоем и прочее и прочее — на все эти данные составлялись отдельные таблицы, иные длиной с полотенце; и на всех на них суммы цифр по горизонтали и по вертикали должны были сходиться в правом нижнем углу.

Врачи были в восторге от получаемых ценных сведений, которыми для сравнения пользуются и до сегодняшнего дня.

Не только Соня занималась обработкой карт, но и некоторые семьи бывших людей, например Осоргины, получили хороший заработок из того же неиссякаемого источника…

Нашелся заработок и у моей матери. Об этом расскажу позднее.

А мы продолжали наслаждаться в Глинкове. Из города постоянно приходили в гости дядя Владимир Трубецкой с тетей Элей, являлись два мальчика — Сергей Истомин и средний из трех братьев Раевских Михаил. Старший Сергей работал фотографом в той электролаборатории в Москве, которой руководил священник отец Павел Флоренский. Флоренскому покровительствовал председатель ВСНХ товарищ Дзержинский, и власти до поры до времени терпели, что на заседания столь ответственного органа выдающийся ученый и философ является в рясе.

Однажды в Глинково пришел Петр Владимирович Истомин. Он долго разговаривал о чем-то с Игорем Владимировичем Ильинским, сидя вместе с ним на бревне. Потом оба они встали и куда-то ушли.

Игорь Владимирович взялся быть адвокатом — защитником монахов Гефсиманского скита, которым грозило выселение. Тогда были введены новые правила выселения — только после решения суда, а суд можно было обжаловать в высших инстанциях. На практике царил произвол, однако видимость правосудия все же соблюдалась.

Игорь Владимирович, хотя и был убежденным атеистом, наотрез отказался получить от монахов какое бы то ни было вознаграждение вперед: он видел, как усердно они работают на своих, еще принадлежавших им полях и огородах, счел их дело правым и решил их защищать. Выступал он на суде столь горячо, что его самого посадили. Следствие велось долго, в конце концов в ГПУ дознались, что он является автором «Марксиады». Ему грозило угодить в Соловки, однако с помощью Пешковой наказание было смягчено: он был отправлен в ссылку в отдаленный район Пермской губернии, оттуда попал в Ясную Поляну, где, как он сам выражался, превратился в одного из многочисленных жуков-могильщиков, которые питаются трупом Льва Толстого. Он копался в тульских архивах, но сам печататься как ссыльный не мог, разысканные им документы и материалы печатались под другими фамилиями.

В тридцатых годах его опять посадили, и он погиб.

Дело о выселении монахов тянулось еще свыше двух лет, но в конце концов их выселили…