Руфино Тамайо[151] тогда в Мексике не жил. Из Нью-Йорка по всему миру расходились его картины – сложные и страстные, так же точно выражающие Мексику, как фрукты или ткани мексиканских базаров.

Живопись Диего Риверы и Давида Альфаро Сикейроса нельзя сравнивать. Диего строгий классик, большой мастер, его рисунок округл, линии волнисты, это нечто вроде исторической каллиграфии, накрепко связанной с историей Мексики, он как бы рисует контуры событий, обычаев и трагедий. Сикейрос – это взрыв вулканического темперамента, он сочетает поразительную технику письма с долгим и упорным поиском.

Так во время тайных вылазок Сикейроса из тюрьмы и разговоров обо всем сущем мы с ним условились добыть ему полную свободу. С визой, которую я лично поставил ему в паспорт, Сикейрос и его жена Анхелика Ареналес отправились в Чили.

В городе Чилъян, разрушенном землетрясением, Мексика построила школу, и в этой «Школе Мексики» Сикейрос сделал одну из своих необыкновенных стенных росписей. Правительство Чили заплатило мне за этот вклад в национальную культуру тем, что отстранило меня на два месяца от должности консула.

Наполеон Убико

Я решил поехать в Гватемалу. Мы отправились туда на автомобиле. Проехали перешеек Теуантепек, золотистый край Мексики, где женщины одеты словно яркие разноцветные бабочки, а в воздухе стоит аромат меда и сахара. Потом мы въехали в великую сельву Чиапас. На ночь мы остановили машину – нас пугали шумы ночного телеграфа сельвы. Тысячи цикад трещали невообразимо громко, казалось, на весь мир. Таинственная Мексика накинула зеленую тень на древние постройки, на дошедшие из давних времен рисунки, драгоценности и монументы, на исполинские головы, на животных из камня. Все это на протяжении тысячелетий лежало в сельве, в этой невообразимой, неслыханной Мексике. Потом мы миновали границу и на высотах Центральной Америки выехали на узкую Гватемальскую дорогу, где меня ошарашили переплетенье лиан и огромные древесные кроны; и еще – безмятежные озера наверху, будто очи, некогда позабытые тут богами, – такая уж причуда, и еще – сосновые рощи и широкие первозданные реки, где из воды, точно человеческие существа, выныривали стаи морских коров.

Целую неделю мы провели с Мигелем Анхелем Астуриасом,[152] который тогда еще не проявил себя в романах, позднее покоривших читателей. Мы поняли, что рождены братьями, и ни одного дня не разлучались. А вечерами строили планы, как мы поедем далеко-далеко в горы, окутанные туманом, или в тропические порты «Юнайтед фрут».

Гватемальцы в ту пору лишены были права разговаривать, и ни один гватемалец в присутствии другого не говорил о политике. Тут даже стены имели уши и доносили. Случалось, поднявшись на плоскогорье, мы останавливали машину и там, уверившись, что за деревьями никто не прячется, жадно обсуждали положение вещей.

Каудильо звали Убико,[153] и он правил уже много лет. Тучный человек с холодным взглядом, последовательно жестокий. Он сам диктовал законы, и все, что делалось в Гватемале, делалось с его ведома. Я знал одного из его секретарей, теперь он мой друг, революционер. Как-то за то, что он осмелился перечить по какому-то пустячному поводу, его привязали тут же к одной из колонн президентского кабинета, и президент собственноручно безжалостно высек его.

Молодые поэты уговорили меня устроить вечер и почитать свои стихи. Разрешение на это они попросили у Убико телеграммой. Мои друзья и студенческая молодежь заполнили зал. Я с удовольствием читал стихи – мне казалось, будто и этой обширной тюрьме приоткрылось окно. В первом ряду восседал начальник полиции. Потом я узнал, что на меня и на публику было направлено четыре пулемета и что они стали бы стрелять, если бы начальник полиции на виду у всех поднялся из кресла и прервал вечер.

Но ничего такого не произошло, он просидел до конца, слушая стихи.

Меня даже хотели представить диктатору, человеку, обуянному наполеономанией. Он начесывал на лоб прядь волос и любил сниматься в позе Бонапарта. Мне сказали, что от такого предложения отказываться опасно, но я предпочел не жать руки Убико и поспешил вернуться в Мексику.

Антология пистолетов

В Мексике в те времена скорее царил культ самого пистолета, нежели того дела, для которого он предназначен. Настоящий культ револьвера с фетишизацией кольта сорок пятого калибра. На каждом шагу – пистолеты. Кандидаты в парламентарии и журналисты не раз начинали кампании против «пистолетизации», но потом поняли, что у мексиканца легче вырвать зуб, чем обожаемое огнестрельное оружие.

Однажды поэты устроили в мою честь праздник, мы плыли на большой, украшенной цветами лодке. Пятнадцать или двадцать бардов собрались на озере Хочимилко и повезли меня по нему среди цветов, по каналам, водоворотам и заводям – по пути, издревле, со времен ацтеков, предназначенному для таких украшенных цветами прогулок. Лодка, со всех сторон убранная цветами и резными фигурками, полыхала яркими красками. Руки мексиканцев, как и руки китайцев, не способны создать что-нибудь некрасивое, из чего бы они ни творили – из камня, из серебра, из глины или из гвоздик.

Во время нашего путешествия один из поэтов, перебрав спиртного, все время просил меня оказать ему честь и пострелять в небо из его прекрасного пистолета, рукоятка которого была украшена золотом и серебром. И тут его коллега, оказавшийся к нам ближе других, выхватил из кобуры свой пистолет и в порыве энтузиазма оттолкнул руку первого и предложил мне выстрелить из оружия, принадлежащего ему. В спор вступили остальные барды, и все до одного решительно вытащили свои пистолеты и подняли их над моей головой, чтобы я выбрал именно его, а никакой другой. Балдахин из пистолетов сотрясался у меня над головой, пистолетами размахивали перед моим носом, их совали мне под мышки, и тут я догадался: взял огромное, типично мексиканское сомбреро и собрал в него все пистолеты, уговорив этот батальон поэтов вручить мне свое оружие во имя поэзии и мира. Они согласились, и конфискованное оружие несколько дней хранилось у меня дома. Полагаю, я был единственный поэт, в чью честь была составлена такая антология пистолетов.

Почему Неруда

Весь цвет мира съехался в Мексику. Писатели, изгнанные из разных стран, собрались под сенью мексиканской свободы, а война меж тем все шла, и гитлеровские войска, одерживая победу за победой, уже оккупировали Францию и Италию. Среди писателей была Анна Зегерс и чешский сатирик Эгон Эрвин Киш, которого теперь уже нет. Киш оставил несколько чарующих книг, и я всегда восхищался его огромным талантом, его умением развлекаться, словно ребенок, и удивительно показывать фокусы. Не успев войти в дом, он доставал из уха яйцо или принимался одну за другой заглатывать семь монет – довольно ощутимая сумма для бедного писателя, живущего в изгнании. Мы были знакомы с Испании, и он не уставая допытывался, почему я все-таки зовусь Нерудой, хотя и не родился с этим именем, а я в шутку отвечал:

– Великий Киш, ты открыл тайну полковника Редля (знаменитый в истории шпионажа случай, приключившийся в Австрии в 1914 году), но тебе никогда не проникнуть в тайну имени Неруды.

Так оно и случилось. Должно быть, он умер в Праге, познав все почести, которые воздала ему освобожденная родина, но, верно, так и не разведал этот сыщик-любитель, почему же все-таки Неруду зовут Нерудой.

Ответ слишком прост, в нем нет ничего удивительного, потому я так старательно и помалкивал. Когда мне было четырнадцать лет, отец ополчился на мои литературные опыты. Он ни за что не хотел иметь сына-поэта. И чтобы отец не узнал, что стихи мои печатаются, я искал имя, которое бы окончательно сбило его со следа. И нашел в одном журнале чешское имя, не подозревая, что это писатель, почитаемый своим народом, автор прекрасных баллад и романсов, и что на Малой Стране в Праге ему поставлен памятник. Только много лет спустя, попав в Чехословакию, я сразу же отправился к этому памятнику и положил цветы к ногам бородача.