Пройдя рыбацкие селения, где плетут такие прозрачные сети, что кажется, будто это большая бабочка снова и снова садится на воду подобрать серебристую пыльцу, которой ей недостает; обойдя шахтерские поселки, где металл, едва показавшись на поверхности земли, превращается в жесткие отливки блистательно правильной формы; истоптав тропы, на которых вдруг вырастают католические монастыри, плотные и ощетинившиеся, будто гигантские кактусы-колоссы: исходив рынки, где зелень и плоды подобны цветам, а богатство красок и вкусовых ощущений доходит до пароксизма, – в один прекрасный день мы вдруг сбиваемся с этих дорог и отклоняемся от этих путей, пересекаем Мексику и попадаем на Юкатан – затопленную колыбель самого старого в мире племени – племени идолопоклонников майя. Земля здесь знала встряску истории и семени. В зарослях агав и по сей день сохранились развалины, которым знакомы мудрость и самопожертвование.

И когда последние дороги сходятся в одну, мы оказываемся на просторах, где древние мексиканцы запрятали в сельве свою шитую узорами историю. Даже вода здесь совсем иная – самая загадочная из всех земных вод. Это не море, не ручей и не река, – такой воды мы не знаем. На Юкатане вода есть только под землей, в местах, где земля вдруг разверзается, образуются огромные природные колодцы; края колодцев поросли тропической растительностью, а глубоко на дне, в зените земных недр, зеленеет вода. Майя нашли эти разверстые недра, назвали их «сепоте» и своими странными обрядами наделили божественным смыслом. Как во всех религиях, священным началом стало то, в чем более всего тут нуждались и что было источником плодородия; так на этой земле сухость была побеждена благодаря скрытым водам, и во имя них расступалась земля.

Тысячи лет местные религии и религии, пришедшие извне, раздували тайну загадочных вод. На краях этих колодцев юных невинных девушек – и таких было сотни – украшали цветами, золотом и после брачной церемонии их, увешанных тяжелыми драгоценностями, сталкивали вниз, в стремительные бездонные воды. Из глубин всплывали только цветы и венки, а девственницы под тяжестью золотых цепей шли на дно, и илистые глубины засасывали их.

Тысячи лет спустя малую часть тех драгоценностей извлекли на свет и выставили в музеях Мексики и Соединенных Штатов. Но когда я попадаю на эти пустынные земли, я ищу не золото – я ловлю крики юных утопленниц. И в странном карканье птиц мне чудятся хриплые предсмертные вопли дев, а в стремительном птичьем полете над угрюмой и древней бездной вод мнятся желтые руки покойниц.

Однажды я видел, как на статую, простиравшую каменную руку в вечном воздухе над вечной водой, сел голубь. Не знаю, может, за ним гнался орел. Только не место ему было тут, в сельве, которую облюбовали и завоевали для разбоя и пышных торжеств птица заика атахакамипос, кетсаль со сказочным оперением, бирюзовые колибри и хищные птицы. Голубь уселся на руку статуи, белый, как снежная капля на тропических камнях. Я смотрел на него: он пришел из другого мира, из мира спокойного и гармоничного, с какой-нибудь коринфской колонны, откуда-нибудь из Средиземноморья. Он остановился на краю мрака и, заметив мое молчание – а я ведь и сам принадлежал этому миру – Америке, кровавой и древней, – снялся с места и у меня на глазах пропал в небе.

Мексиканские художники

В интеллектуальной жизни Мексики владычествовали художники.

Эти художники разрисовали весь город Мехико сюжетами из истории и географии, изображениями на гражданственные темы, в которых звучал металл полемики. Клемон-те Ороско,[148] тощий однорукий титан, что-то вроде Гойи, в своей фантасмагорической стране был непререкаемым авторитетом. Я с ним много разговаривал. Казалось, в нем самом не было той жестокой силы, какая была в его работах. Пожалуй, в нем даже была мягкость, он походил на гончара, которому отхватило руку станком, и он чувствовал себя обязанным единственной оставшейся рукой и дальше создавать миры. Его солдаты и маркитанки, его крестьяне, расстрелянные надсмотрщиками, его саркофаги с ужасными распятиями – бессмертны и останутся в американской живописи вечным свидетельством нашей жестокости.

Диего Ривера,[149] этот художник-гигант, успел к тому времени столько сделать и со столькими сразиться, что превратился почти в сказочный персонаж. Так что я даже удивлялся, глядя на него, что у него нет чешуйчатого хвоста, а на ногах – копыт.

Диего Ривера был страшным выдумщиком. После первой мировой войной Илья Эренбург в Париже издал книгу о его похождениях и проделках «Необычайные похождения Хулио Хуренито».

Тридцать лет спустя Диего Ривера все еще был великим мастером в живописи и вымысле. Он, например, советовал в качестве очистительной диеты, достойной любого изысканного гурмана, блюда из человечины. И даже сочинял рецепты блюд из мяса людей разных возрастов. А то вдруг принимался теоретизировать по поводу лесбийской любви, уверяя, что это единственно нормальные отношения, доказательством чему якобы служат древнейшие исторические свидетельства, найденные во время раскопок, которыми он сам руководил.

Я разговаривал с ним часами, и иногда он давал мне понять, вращая глазами с набрякшими веками, глазами индейца, что по происхождению он еврей. А в другой раз, позабыв о том, что говорил раньше, клялся, что он – отец генерала Роммеля, но что это должно храниться в строжайшей тайне, не то могут быть серьезные международные осложнения.

Он говорил необычайно убедительным тоном и совершенно спокойно сообщал самые неожиданные и самые деликатные подробности своих вымыслов, и нам, кто его знал, в жизни не забыть этого чудодея выдумки и розыгрыша.

Давид Альфаро Сикейрос[150] в то время был в тюрьме. Его обвинили в том, что он участвовал в вооруженном нападении на дом Троцкого. Я познакомился с ним, когда он был в тюрьме, но на самом деле – вне тюрьмы, потому что вместе с комендантом этого заведения Пересом Рульфо мы ходили пропустить по рюмочке куда-нибудь, где бы не очень бросались в глаза. А поздно ночью возвращались, и я на прощанье обнимал Давида перед тем, как он снова окажется за решеткой.

Однажды, возвращаясь вот так с Сикейросом, на улице близ тюрьмы я познакомился с его братом, необычайным человеком, по имени Хесус Сикейрос. Самое верное было бы назвать его конспиратором, но в хорошем смысле слова. Он скользил вдоль стен бесшумно и ни за что не задевая. И вдруг оказывался у тебя за спиной или рядом. Говорил он мало, а когда говорил, то еле слышным шепотом. Однако это не мешало ему в маленьком чемодане, который всегда был с ним, тоже молчком таскать полсотни пистолетов. Как-то мне случилось по рассеянности открыть этот чемоданчик, и я остолбенел, обнаружив в нем целый склад оружия – с черными, перламутровыми и серебряными рукоятками.

Он носил их просто так, потому что Хесус Сикейрос был таким же миролюбивым, как и его брат Давид. Хесус Сикейрос тоже был талантлив, артистичен и обладал необычайно выразительным лицом. Не проронив ни звука, без единого жеста, одной только мимикой он мог изобразить – словно менял одну за другой маски – страх, грусть, радость, нежность. Так и блуждал он с этим бледным лицом призрака по лабиринту жизни, возникая то тут, то там со своей ношей – пистолетами, которые никогда не пускал в ход.

К этим, подобным вулканам, художникам всегда было приковано всеобщее внимание. Иногда они затевали страшные споры. Однажды во время такой дискуссии, когда все доводы были исчерпаны, Диего Ривера и Сикейрос выхватили огромные пистолеты и почти одновременно выстрелили – но не друг в друга, а по крыльям гипсовых ангелов на потолке театра. Когда же тяжелые гипсовые перья посыпались на головы зрителям, тех двоих уже и след простыл, и горячая дискуссия закончилась резким запахом пороха в опустевшем зале.