Молчаливый и неподвижный, как окружающие его эвкалипты, стоял Иезекииль и наблюдал, как Сара исполняла у реки свой ежедневный ритуал. С первого дня, как болезнь пришла в «Меринду», она каждое утро приходила к пруду и пела над принесенными из дома вещами: гребнем, носовым платком, Библией. Старик знал, что эти вещи принадлежат людям из дома, где она живет, и Сара использует их в своей магии, чтобы защитить от болезни трех белых. Иезекииль наблюдал за ней каждое утро, и его замешательство росло день ото дня. Девушка говорила на языке белых, одевалась, как они, и в то же время обращалась к магии аборигенов. А еще он не мог взять в толк, почему девочка, у которой отняли предков, чье племя было рассеяно, а песенные линии осквернены, старалась защитить людей, совершивших все это?
Закончив ритуал, Сара села свободнее и отбросила волосы с лица. Задумчиво смотрела она на видневшиеся сквозь деревья постройки фермы, на барак-лазарет, где двери и окна были завешены простынями, пропитанными дезинфицирующим средством. Она считала, что там действует ужасная отрава, и против нее надо было использовать не только дезинфекцию, но и магию. Но она опасалась, что ее магии могло не хватить силы. Ей требовалась помощь. «Я пойду в миссию, – говорила она себе. – Я поговорю с Дирири и попрошу научить песне, обладающей достаточной силой, чтобы бороться с тяготеющей над Джоанной песней-отравой».
Внезапно Сара напряглась. Старик снова наблюдал за ней. Она чувствовала его своей спиной. Четыре недели назад на этом месте она говорила ему наперекор, и тот случай не давал ей покоя. Она выросла с привычкой уважать старших, почтительно обращаться к ним: «Старшая Мать», «Старший Отец», и полагаться на их мудрость, доверять их мнению. Но Иезекииль не так понимал Джоанну. Сара хотела относиться к старику со всем почтением, но он ее сердил.
– Вы нарушили запрет, Старший Отец, – сказала она, не оборачиваясь. – Вы наблюдаете за ритуалом женщин. Вы пришли на Место Мечтаний, принадлежащее женщинам.
– Я не нарушал табу, – возразил он, выходя из-за деревьев. В голосе его чувствовался гнев. Он не привык, чтобы ему противоречили молодые девушки.
Сара поднялась и смело посмотрела на него.
– Это заветное место женщин, – твердо сказала она. – Прародительница Кенгуру говорила здесь с Джоанной.
Сомнение промелькнуло в глазах старика.
– Она принесла в «Меринду» болезнь, – сказал он.
– Нет, Старший Отец. Магия аборигенов принесла сюда болезнь. На ней песня-отрава.
Сара видела смесь противоречивых чувств на лице старика.
– Джоанна – хранительница песен, – сказала она.
– Но она белая.
– И все равно, она – хранительница песен.
Иезекииль отвел взгляд и зоркими глазами из-под нависших бровей стал всматриваться в окружающий лес. Он советовался с воздухом и небом, обращался к собственной мудрости и наконец сказал, качая головой:
– Я не понимаю. Думаю, Мечтаниям приходит конец.
– Нет, Старший Отец, – тихо ответила Сара. – Мечтания всегда будут здесь. Джоанна владеет силой, но на ней также тяжесть песни-отравы.
– Ты видишь эту песню? – спросил он.
– Нет, – покачала головой Сара, – она рассказала мне. Песня-отрава была на ее матери и бабушке.
– Это ее слова, – покачал головой старик. – Подождем, увидим, – сказал он напоследок, а затем повернулся и ушел.
Джоанна вышла из домика и остановилась, глядя через двор на пышущие жаром равнины. Она плохо спала по ночам. Ей виделись кошмары, как людей настигает болезнь, и что Хью тоже заболел, а рядом ни души. Ей представлялось, что он добрался до одной из одиноких пастушьих хижин, разбросанных по округе, и лежит там, в горячке, мучаясь от боли. Хью каждый день ездит в Лизмор.
– Полин собрала вокруг себя женщин, – рассказывал он Джоанне. – Они приносят простыни и постельные принадлежности, кипятят воду, разливают ее по бутылкам. А мужчины забирают припасы из Лизмора и развозят по отдаленным фермам.
Она пошла через двор проверять работу своих «сиделок». Температура у больных продолжала подниматься, пульс замедлялся. Один человек поправлялся, двое других прошли этап беспамятства. Джоанна собиралась особенно внимательно следить, чтобы у них не началась пневмония. В лазарете стоял тяжелый дух болезни и дезинфицирующего средства. День был жаркий, и мухи хозяйничали везде. Эвкалиптовые тюфяки быстро пачкались, и их приходилось постоянно менять. Временами у Джоанны опускались руки. Ей вспоминались последние дни леди Эмили, когда она лежала слабая и умирающая, а Джоанна ухаживала за ней. И сейчас, как и тогда, ее грозили захлестнуть разочарование и безнадежность, отчаяние и гнев.
Она зашла проведать Билла Ловелла. С Рождества прошло уже три недели, и, как говорил доктор Рамзи и по записям в дневнике ее матери, течение болезни должно было завершиться. Но когда Джоанна зашла за занавеску, отделявшую Билла от других больных, она ужаснулась.
– Мэтью, – тихо окликнула она конюха, мывшего пол с негашеной известью. – Скорее отправляйся за доктором Рамзи. Передай, пусть приезжает немедленно.
Она вернулась к постели Билла. Подергивание опущенных век указывало на быстрое движение глаз. Его лицо было мертвенно бледным. Джоанна взяла дневник, и он раскрылся на страницах, которые она уже знала наизусть. Но снова, как Библию, она читала знакомые строки, находя в них утешение: «Пошла третья неделя эпидемии. Джасваран неутомим в заботах о наших больных. Ночью умер майор Колдуэлл. Сейчас Петроний у его вдовы. Боюсь, что этот жуткий тиф никогда не пройдет. Беспокоюсь за малышку Джоанну. Может быть, мне не следует ее оставлять здесь, а лучше отослать отсюда?»
Джоанна закрыла глаза и задумалась об Адаме. Когда она укладывала его по вечерам спать, он казался ей таким слабым и хрупким. А Сара пусть крепкая и сильная, но у нее может не быть врожденной сопротивляемости к болезням белых людей. Джоанна задавала себе те же вопросы, что и леди Эмили когда-то, и каждую ночь молила Бога надоумить ее, как поступить. Она продолжила чтение и вычитала такое же заключение, к которому пришла сама: «Но куда мне отправить Джоанну? Кто сможет заботиться о ней лучше меня?»
Закрыв дневник, она сидела, держа его в руках, и вдруг почувствовала близость к матери, словно леди Эмили находилась рядом с ней. И ей пришли на память слова Сары: «Дневник – это песенная линия вашей матери».
Вошел доктор Рамзи. Рыжие с золотистым отливом волосы его слиплись от пота, на щеках проступила щетина. Беглого осмотра для него оказалось достаточно, чтобы сделать неутешительный вывод:
– К моему величайшему сожалению, Джоанна, должен сказать, что это перитонит.
– Что мы можем сделать?
Дэвиду хотелось крикнуть, что Билла, может быть, удалось бы спасти, если бы у него хватило смелости применить экспериментальный метод лечения. Но об этом он умолчал, а только сказал устало:
– Помочь ему нечем. Держите его в полусидячем положении. Кроме нескольких глотков воды ничего не давайте. Все закончится быстро.
– Дэвид, вы не могли бы остаться ненадолго?
Он видел печаль в ее глазах. Ему хотелось обнять ее и уехать вместе с ней из Западного района как можно дальше от этой болезни, смерти и безнадежности.
– Извините, – сказал он, – меня ждут в других местах.
– Да, конечно.
Она нашла Мэтью за стригальней. Он слышал ее разговор с доктором и плакал.
– Поищи Хью, – она тихонько тронула его за плечо. – Ему надо побыть с Биллом.
Немного погодя во двор въехал Хью. усталый и разбитый. Все, что ему пришлось повидать, отразилось в его затравленном взгляде. Он находил семьи, поголовно сраженные тифом: и матери, и дети, и отцы. Они лежали в лихорадке и беспамятстве, и некому было ухаживать за ними и затем хоронить их. В одном месте он видел, как десятилетний мальчик, страдая от жара и жажды, пытался обтирать лица другим.
Всякий раз, возвращаясь из поездок по району, Хью боялся, что увидит заболевшую Джоанну или Адама. Ему хотелось остаться с ними, защитить их. Но его помощи ждали в других местах, да и что он мог сделать, если бы остался? Временами его доводили почти до оцепенения ярость, беспомощность и воспоминания, как в пятнадцать лет хоронил отца под единственным деревом на мили кругом. Не было ни священника, ни родственников, даже фоба не было, а только старое синее одеяло, под которым Уэстбрук-старший провел много ночей под усыпанным звездами небом.