- Многие чудесные парни пытались за мной ухаживать. Он их всех разогнал.

- Только лишь из-за нашего положения.

- Отцу нужно, чтобы я хранила его честь, вот и все, - сказала Нада. - И вообще, мне все равно, что ему нужно.

- Что ты имеешь в виду, что тебе все равно, что ему нужно?

- Только то, что сказала.

Конечно, я знал, что Нада с перчиком, но она редко это показывала. Может быть, только один я и знал, какой у нее огонь внутри. Ну, может быть, еще Сабри немножко. Находясь дома среди женщин, она едва роняла слово и всегда не жалуясь делала свою ра-боту.

- Надо это обсудить серьезно, - сказал я как можно мужественнее. - С этой компа-нией не попала бы ты в беду.

- Я всегда тебя выслушаю, Ишмаель, но я решилась кое на что.

- А именно?

- Может быть, мы никогда не выберемся из этого места.

Мы помолчали.

- Положение огорчительное, - сказал я наконец. - Но не делай глупостей.

- Я знаю, как ты думаешь о федаинах, но это первые, кто обращается со мной как с равным человеческим существом, как с личностью с собственной гордостью и достоинст-вом. И вот я их соловей, а Хала - их голубка, Сана - синяя птица. Нам никто не говорил до сих пор ничего подобного. Мы все поем вместе. Рассказываем всякие истории. Смеем-ся. Ребята узнают, что они не собаки и скоро станут мужчинами.

- О, я-то видел их мужество, - сказал я не совсем честно. - Перед тем, как выехать в рейд, они разъезжают в открытых грузовиках и расстреливают в воздух свои боеприпасы, чтобы подбодрить себя. К тому времени, как они добираются до израильской границы, они бросают свои винтовки и убегают в другой лагерь.

- Время покажет, проявят ли они храбрость. Кто по-твоему выведет нас из Акбат-Джабара? Отец? Он стареет у нас на глазах. Нет, Ишмаель, нас освободят только федаины. Они вернут нас в родные места.

- Какие места? Кто мы по-твоему?

- Палестинцы - самые образованные, самые умные в арабском мире...

- Дерьмо! Каждый образованный палестинец с парой долларов в кармане давным давно бросил нас и сбежал. Посмотри-ка вниз, Нада, что ты видишь? Гордых и достойных людей?

- Вот как раз поэтому мы и должны повернуться к федаинам.

Я зажал уши руками. Нада взволнованно смотрела мне в глаза. Я успокоился и слег-ка потряс ее за плечи.

- Нада, ты сказала, что будешь слушать меня. Так слушай. Я эти призывы слышу в школе каждый день и целыми днями. Из-за наших ужасных страданий мы легко верим в слова, не имеющие смысла. Кто эти федаины, что хотят повести нас за собой? Что они знают об управлении? Что они знают о свободе? Что они знают о разуме, об истине? Они обворовывают вдов и калек. Орудуют на черном рынке. Торгуют гашишем. И если они свой бандитизм заворачивают во флаг революции, значит, это и делает их благородными?

Настала ее очередь зажать уши руками. Я оторвал их.

- Они засылают мальчишек моего возраста в Израиль, в отряды смертников. Они уходят, без карт, не зная своих целей, без надлежащей тренировки. Находят случайного еврея, ребенка, женщину, и убивают. Неужели ты веришь, что это вернет нас в Табу?

- Сионистские собаки украли у нас родину!

- Помолчи и послушай меня хорошенько, Нада. Ты знаешь Вадди, фотографа? Ну, знаешь ты его?

- Конечно, знаю!

- И я знаю. Он работает для федаинов. Парень попадает в отряд смертников, потому что семья продает его за сотню долларов, или на него давят и его мужество ставят под со-мнение. Когда он приступает к тренировкам, его фотографируют. Зачем? А затем, что ко-гда еще он тренируется для выполнения задачи, они печатают плакаты с его изображени-ем, чтобы расклеить их на стенах, так что в тот момент, когда его убивают в Израиле, но-вый мученик уже готов.

- Я не верю этому!

- О, это еще далеко не все, Нада. За три недели до задания его посылают в Наблус или Вифлеем жить с проституткой и доводят гашишем до прострации. Потом его швыря-ют через границу, как кусок собачьего мяса, потому что федаинам вовсе не нужно, чтобы он вернулся обратно. Им нужны мученики. И это - твоя революция? А твои доблестные командиры федаинов? Ты где-нибудь слышала, чтобы они возглавляли какой-нибудь рейд? Нет, черт возьми. Они - циники, посылающие бессловесных крестьянских парней на смерть, чтобы поддерживать ненависть, и покрывают их рэкетирство. Приходи к нам, дорогой наш маленький соловей, пой для нас, сочиняй стихи о великой борьбе. Мы дадим тебе твой первый настоящий дом вдали от дома. Мы позволим тебе бегать на шоссе и де-монстрировать вместе с мальчишками. Разве не прекрасно? Тобой пользуются, Нада!

- Прекрати, Ишмаель!

- Я говорю правду!

- Я знаю, - крикнула она. - Ты не понимаешь! Мне надо уйти из дома! Я задыхаюсь там! У меня хоть какие-нибудь друзья...

- Но, Нада, это ведь люди того же сорта, как те, что втравили нас в эту переделку. Они ведут нас в вечность кровопролития и ужаса. Они ничего для нас не добьются. Един-ственное, что им дорого, это их счета в банке. Все эти рейды - лишь для того, чтобы уве-ковечить ненависть, и неважно, сколько мальчишек они забьют, как скот. И им нравится, когда евреи отвечают и кого-то из наших детей убивают. Им это нравится!

- Не кричи, - сказала она, встав и уходя от меня. Она свернула на тропинку, так что мы волей-неволей видели Акбат-Джабар. - Скажи мне, есть ли другой способ. Отец попы-тался по-другому, а они его уничтожили. Сколько еще нам здесь жить? Что будет с тобой в твоей собственной жизни, Ишмаель?

И я вдруг стал метаться взад и вперед и колотить себя кулаками по лбу.

- Я в ловушке! - закричал я. - В ловушке!

- Мы всегда были в ловушке, Ишмаель! С того дня, как родились.

- Я в ловушке! - кричал я снова и снова, и мое эхо стало пугать меня. Вскоре я за-молчал.

- Это верно, - сказала Нада, - не очень-то я верю в эту революцию. Но ты лучше по-слушай меня, братик мой.

Я боялся ее слов.

- Пойдем, давай поднимемся повыше и сядем там, где не надо будет глядеть вниз на эту гадость, - сказала она.

Я позволил ей взять меня за руку. Она всегда так проворно карабкалась среди кам-ней, даже босиком. Мой припадок странно утомил меня. Я повесил голову и закусил губу.

А Нада была очень уверена в себе.

- Ты вот плачешь о себе, а теперь поплачь обо мне. Мне никогда не позволяли сво-бодно вздохнуть, всю мою жизнь. Мой ум, мой голос, мои желания всегда были заперты в тюремной камере. В нашем доме мне нельзя войти в общую комнату и говорить. Никогда, за всю свою жизнь, мне нельзя было там поесть. Мне нельзя одной пойти дальше колодца. Я никогда не могла почитать настоящую книгу. Мне нельзя петь и смеяться, если побли-зости мужчины, пусть это даже мои собственные братья. Мне нельзя дотронуться до мальчика, даже слегка. Мне нельзя возражать. Я не смею ослушаться, даже когда права. Мне нельзя учиться. Мне можно делать и говорить только то, что разрешают другие.

Я помню, как однажды в Табе я видела маленькую еврейскую девочку, вместе с ро-дителями ждавшую на шоссе автобус. У нее в руках была кукла, и она ее мне показала. Она была очень красивая, но не могла ничего делать, только открывать и закрывать глаза и плакать, когда ей нажимали на спинку. Я - эта кукла.

Слушаться... работать... что такое радость, Ишмаель? О, любимый мой брат, я видела в Табе, как ты бегал по полям. Я вижу, как ты входишь в комнату и заговариваешь - даже с отцом. Вижу, как ты читаешь. Как это чудесно - читать и не бояться, что тебя за это вы-дерут. Я смотрела, как ты каждый день один отправлялся в Рамле в школу... садился в автобус... уезжал... и не возвращался до темноты! Я вспоминаю, как не раз ты с братьями от-правлялся в кино в Лидде, а я забивалась в уголок и плакала. Я помню, как ты уезжал на эль-Бураке, сидя позади отца и ухватившись за него, и вы скакали навстречу ветру. Я пом-ню... помню...

Из меня сделали ком, у которого как будто нет чувств. Мои чувства порабощены с того времени, как я была маленькой девочкой: стыдно... шлепок... запрещено... шлепок... стыд, стыд, стыд. Даже мое тело мне не принадлежит. Мое тело существует для того, что-бы хранить честь отца. Оно не мое! Я не могу им пользоваться в свое удовольствие. А ко-гда меня продадут в замужество, мое тело будет принадлежать моему мужу и делать то, что он захочет и когда захочет. У меня нет голоса и в этом. А ты думаешь, что ты в ло-вушке, Ишмаель!