Глаза Карла наполнились слезами:

– Так ты сам веришь в то, что говорил им, или нет? Вынужденный задуматься над вопросом, Джон осознал ответ. Конечно, он верил. Каждое слово, произнесенное им сегодня, было его собственным. Эта боль жила в его сердце, эти мысли жили в его сознании, эта убежденность жила в его душе. Но все они были погребены так глубоко и преданы забвению так давно, что их внезапное пробуждение застало его врасплох. Джон ответил, и сам удивился своим словам:

– Да, Карл, ладно, я верю. Верю в каждое слово. – Потом он добавил: – Я просто не понимаю, что вызвало все это. Глаза Карла потеплели, когда он ответил:

– Возможно, Бог говорит с тобой!

– Эй, постой, постой! Послушай, все сказанные сегодня слова взяты из Библии. Я изучал все это в церкви, и это сидит у меня в голове, прячется где-то в моем подсознании. Поэтому я не сказал бы, что Господь сегодня вечером ниспослал мне откровение в сверкании молнии. Карл кивнул в сторону города.

– Тогда зачем ты говорил им все это? К чему? И что делал дедушка?

Некоторое время Джон напряженно искал ответ.

– Карл... мне нужно время, чтобы все обдумать. Человек, испытавший подобное, не может так вот просто – бац! – и выдать готовый ответ на все. – С большим сомнением он продолжал: – А что, если это действительно Бог? Я имею в виду... я даже не в состоянии постичь это разумом. Можешь представить себе, каково это: однажды идешь по улице, заворачиваешь себе спокойненько за угол и – бац! – наталкиваешься прямо на Бога. Понимаешь, надо думать, что говорим.

В любое другое время предположение о возможности столкновения нос к носу с живым Богом вызвало бы смех и куда менее серьезное обсуждение. Но сейчас, здесь и сегодня, оно потрясло до потери дара речи. А что, если?.. Что, если?..

– Но разве ты не знал Бога прежде? – решился нарушить молчание Карл. – Ты ведь ходил в церковь с бабушкой и дедушкой все те годы.

Джон лишь покачал головой.

– Я не знаю, Карл. Послушай, может, я виноват, может, я не уделял Богу достаточно внимания, но сейчас все совсем иначе. В церкви мы говорили о Нем, пели о Нем, читали о Нем, давали свидетельства о Нем, мы переживали сильный душевный подъем и кричали «аллилуйя»... Но что бы мы сделали, если бы Бог вдруг вошел в дверь, и мы встретились бы с Ним лицом к лицу? Одно дело чувствовать солнечный свет, но другое дело упасть на раскаленное солнце.

– Ты боишься Его? – совершенно серьезно спросил Карл.

– А ты не боялся бы? Карл подумал.

– Я не знаю Его, и сию минуту чувствую себя довольно слабым и незначительным. Да, пожалуй, боялся бы. Джон снова опустил взгляд на Папин плащ.

– Но я верю в Него, Карл, и если ты будешь настаивать, я скажу тебе, что верю во все, что учил в церковной школе и церкви. Просто я надолго задвинул это в дальний уголок сознания и сейчас еще не вполне уяснил для себя все... кроме одной вещи, и на сегодня это единственное, что я могу сказать тебе: поскольку я верю в Бога, я верю в то, что за добро, за справедливость стоит бороться. Иногда немного трудно – по крайней мере, для меня – четко сформулировать понятие справедливости, но я верю: бороться за нее стоит, и, думаю, Богу угодно, когда мы за нее боремся.

Глаза Карла снова наполнились слезами.

– Хорошо. Пока мне этого достаточно. Спасибо.

На следующий день, став перед чистым холстом, Карл поймал вдруг себя на том, что рисует. Деревья. Лесной пейзаж. Ручей. Большой клен Мамы Баррет, видный из окон мастерской, как раз являл апофеоз красного, золотого и желтого и сегодня потряс Карла: это и есть красота. Вчера он не увидел бы ее. Красота была неуловимым понятием, расплывчатым, непостижимым идеалом, мифом, порожденным тщетными желаниями. Но сегодня красота явилась ему. Она действительно была здесь, сама в себе и сама по себе. И прежде чем она ускользнет от него или снова станет недоступной его взгляду, он спешил запечатлеть ее на холсте кистью.

В воскресенье во второй половине дня Джон позвонил Маме Баррет, чтобы договориться о встрече с глазу на глаз, когда они могли бы поговорить без вмешательства посторонних.

– А что, если прямо сейчас? – спросила она.

– Карл дома?

– Нет, он ушел на весь день. Какие-то его друзья-художники хотели встретиться с ним, так что я не ожидаю его до самого вечера.

– А как же вечерняя служба в церкви?

– Ты для меня важнее, сынок. Приезжай.

Джон немедленно приехал, и они с Мамой сели за все тот же круглый стол в гостиной, за которым часто собирались семейные советы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Мама, и Джон знал, что этот вопрос не простая формальность.

Учитывая, что они одни, что ни один из них не вечен и что один член семьи уже ушел, не воспользовавшись шансом, подобным этому, Джон решил, что настало время быть предельно откровенным, рискнуть сказать и выслушать некоторые вещи.

– В общем, Ма... – Джон вынул из кармана мятый листок бумаги, на котором он набросал кое-какие заметки. Он хотел удостовериться, что охватил все вопросы, – пока благоприятная возможность не ускользнула или пока он не пошел на попятный. – У меня такое чувство... В общем, Ма, мне надо обсудить с тобой разные вещи. Мама кивнула.

– Хорошо.

Джон заглянул в свои записи.

– М-м... Первое, что тебе следует знать: начальство студии расширяет нашу программу. Завтра передача будет длиться целый час, с пяти до шести; будет проводиться крупная рекламная кампания на телевидении и в печати, что предполагает рост популярности моей и Эли Даунс и повышение зарплаты.

Мама искренне обрадовалась.

– О, это очень интересно!

– Да... именно интересно.

Мама внимательно взглянула на Джона.

– Кажется, ты не особо рад.

– Ну... помнишь, когда я в последний раз приходил сюда один... после того рецидива, или что это там такое было, на торговой улице?

Мама хихикнула.

– Конечно, помню.

– Ты сказала, что, возможно, Бог говорил со мной.

– Я по-прежнему так думаю.

– Что ж. Тогда еще два вопроса: во-первых, откуда ты знаешь, что это Бог? И во-вторых... испытывал ли Папа переживания, подобные моим?

Мама чуть приподняла брови:

– Ты хочешь сказать, что это не все вопросы? Джон кивнул.

– У меня их куча. – Он заглянул в свои записи. Наступило время исповеди. Однажды вечером я находился один в своей квартире... накануне той встречи с Папой, когда я в последний раз видел его живым... и услышал все эти голоса снаружи... – Потом он рассказал все: о голосах в ночи, о «криках» Тины Льюис, о диком вопросе в сценарии, которого на самом деле в сценарии не было, о видении на торговой улице (о котором Мама уже знала) и затем о странном переживании, испытанном вчера вечером. – Я проповедовал, Ма. Понимаешь, я просто говорил так, как обычно говорил пастор Томпсон...

– Пастор Томпсон? – Мама едва не рассмеялась. – Ах да! Да, я помню его проповеди.

– Я тоже помню. Так вот, иногда я вспоминал их – и вчера говорил именно так. Это было нечто нереальное. Но меня это страшно поразило, и я сказал Карлу, – а он стоял за моей спиной, сбитый с толку моим поведением, – я сказал ему... Я сказал:

«Я прямо как Папа».

Мама протянула длинное «м-м-м-м-м...» и медленно, задумчиво кивнула.

– Ма, мне прибавляют зарплату, моя популярность возрастает, а следовательно возрастает ответственность... и знаешь, Бен Оливер – это мой начальник, директор программы новостей Шестого канала – вызвал меня к себе в кабинет и фактически поинтересовался, все ли у меня в порядке с головой. До него дошли кое-какие слухи, и знаешь, Ма... темп моей жизни не снижается, и я должен знать...

– Джон, с головой у тебя все в порядке.

– Что ж, это приятно слышать, но откуда ты знаешь? Мама уже поднялась на ноги.

– Позволь мне показать тебе кое-что.

Пока Джон сидел за столом, напряженно соображая, что говорить дальше, Мама прошла в чулан в коридоре, порылась в альбомах с фотографиями и вырезками и возвратилась со старой общей тетрадкой.