Короче говоря, когда почтальон принес мне пакет с бумагами, в которых говорилось о наследстве, я пребывал в состоянии черной меланхолии и на хорошем подпитии. Сначала я подумал, что это чья-нибудь глупая злая шутка и в раздражении зашвырнул бумаги куда подальше.
И только утром следующего дня, протрезвившись, я вдруг вспомнил, откуда мне известно имя и фамилия человека, завещавшего мне свое имущество.
Вспомнил и сразу же остекленел; то есть, стал трезвым, как стеклышко, хотя за минуту до этого меня еще шатало, а в пасмурной голове играл африканский оркестр, сплошь состоявший из барабанов и трещоток.
Зяма Чиблошкин! Друг моей юности, который впоследствии стал моим злейшим врагом. Нет, не может этого быть!
Я встал на карачки и ползал по квартире с полчаса, пока не отыскал пропажу. Оказывается, пакет с копией завещания завалился за софу, где и пребывал все это время, мирно соседствуя с домашними тапочками (которые я потерял полгода назад), лифчиком моей последней пассии (а может, и какой-нибудь из моих прежних подружек), грязными носками, дамским носовым платком с вышитыми инициалами (мне они ни о чем не напоминали, как я ни напрягал свои мозговые извилины), начатой пачкой сигарет "мальборо" и еще каким-то хламом, обросшим пушистой пылью.
Сигареты пришлись очень кстати, и прежде чем приступить к детальному изучению документов, я высмолил две штуки и выпил большую чашку крепкого кофе, стараясь привести себя в состояние, совместимое с нормальной мыслительной деятельностью. Затем я начал читать бумаги.
Это был сущий бред – в моем понятии. Согласно завещанию, мне досталась пятикомнатная квартира в центре города со всей начинкой, двухэтажная дача с участком в два гектара и "конюшня", в которой рыли землю резиновыми копытами пятисотый "мерс", новенькая "ауди" и "волжанка". Не хило… мать твою!
Я перечитал бумаги пять или шесть раз, едва не по складам. Все необходимые подписи и печати были на нужных местах, пакет пришел от солидной конторы, вручили мне его под расписку… В общем, по идее, розыгрышем здесь даже не пахло.
Тогда что это? А может, я нахожусь в алкогольном бредовом забытьи после приличной дозы и меня посетили кошмарные видения?
Я подошел на нетвердых ногах к зеркалу и долго смотрел на себя тупым мутным взглядом законченного идиота. И пришел к выводу, что крупный широкоплечий мужчина с мятой похмельной физиономией неприятного красно-синюшного цвета, мешками под глазами и недельной щетиной на подбородке никак не тянет на графа Монте-Кристо, которому привалила удача в виде клада.
Но и на сон мое состояние как будто не было похожим…
Для того, чтобы в этом удостовериться окончательно, я сначала покривлялся немного, а затем дал себе ладонью пару раз по мордам. Убедившись, что это больно, я в полном отчаянии отправился в ванную, где побрился и принял контрастный душ.
Но даже после водных процедур я все равно ничего не соображал. Зяма Чиблошкин – мой благодетель?
Чтоб я сдох! Легче было поверить в прилет марсиан на землю или в апокалипсис на следующей неделе, нежели в завещание о моем вступлении в наследство, оставленное безвременно усопшим Зямой.
Вообще-то его звали Зенон, и в классном журнале он был записан как Мошкин – по фамилии отца, крупного партийного функционера. Мать Зямы возглавляла областной отдел здравоохранения и носила девичью фамилию Блохина; она почему-то ее не поменяла, когда выходила замуж.
Поэтому тщедушного Зенона школьники дразнили Чиблошкин-Чимошкин. Из-за чего он дрался почти на каждой перемене, в том числе поначалу и со мной.
Надо отдать Зяме должное – он был бесстрашным пацаном и по натуре авантюристом. Редко какое ЧП в школе (а затем, когда Зяма подрос, и в микрорайоне) обходилось без его участия.
И лишь по прошествию многих лет я понял, что таким образом он пытался утвердиться на вершине школьной иерархической лестницы, где парню без характера и сильной воли делать нечего. (Впрочем, то же самое можно сказать и о жизни вообще; если у тебя внутри нет стального стержня, будешь ходить, подогнув плечи, до конца своих дней).
Крепко сдружились мы только в шестом классе. Как ни странно, основой дружбы стала наша совместная страсть к голубям.
В отличие от Зямы, родители которого имели просторную квартиру в самом центре города, я жил на окраине, где голубятни возле пятиэтажных "хрущевок" были не редкость. Их лепили на живую нитку из подручных материалов (коими являлись ящики из-под бутылок и спичек, куски ржавой жести и толь) и выглядели они как грибы-поганки.
Время от времени городские власти сносили этих уродцев, но голубятни, словно головы Змея Горыныча, вырастали снова и даже в большем количестве. В конце концов партайгеноссе, чтобы не рассориться с городскими пролетариями, у которых было всего лишь три хобби – водка, футбол и голуби – приняли мудрое решение не замечать эти архитектурные "украшения" социалистической действительности.
У меня тоже была своя голубятня. Ее подарил мне наш сосед, дед Артюха. Это был еще тот кадр. В гражданскую ему довелось послужить у Махно, Деникина и Петлюры.
На счастье деда Артюхи, о его прошлом никто ничего не узнал, а так уж получилось, что войну он закончил в чине командира эскадрона красных конников Буденного, что и спасло бравого казака от пули чекистов.
Великую Отечественную хитроумный дед Артюха провел, скрываясь в лесах. Воевать за власть, которая отобрала у него и хутор, и землю, и скотину, и семью, сгинувшую где-то в Сибири, у него не было ни малейшего желания.
Но и в услужение к немцам дважды георгиевский кавалер дед Артюха тоже идти не желал…
Дед просидел в лесной глуши более трех лет, совершая вместе с такими же, как он, хитрованами и дезертирами набеги на продовольственные склады фашистов и на погреба крестьян.
А когда, наконец, он решился явиться в соответствующие органы с повинной, то к своему изумлению узнал, что его считают партизаном и что он даже представлен к награде за смелые действия во вражеском тылу.
Так уж вышло, что дед Артюха стал моим наставником. Мои родители все время были в работе, с раннего утра до позднего вечера, и он нянчился со мной до самого моего совершеннолетия, уча уму-разуму.
От него я узнал столько всего, что мне хватило этих познаний на всю жизнь.
Он научил меня профессионально играть в карты, правильно пить водку, чтобы не надираться до положения риз, любить девушек, метко стрелять и драться на саблях (дед Артюха, потомственный казак, был не в силах расстаться с карабином и шашкой, которые у него остались, как память, еще с гражданской войны, и которые он, здорово рискуя, прятал от всех властей), а также привил страсть к голубям.
Но главное заключалось в ином – дед Артюха рассказал правдивую историю нашей страны, которая отличалась от официальной версии как небо от земли. И я ему поверил, поскольку знал, что друзьям он никогда не врет. А из друзей у деда Артюхи к старости остался только я.
Уже к двадцати годам я стал законченным нигилистом, но, благодаря мудрым наставлениям деда Артюхи, никогда не отвязывал язык и ни с кем не делился своими сомнениями и соображениями по поводу "ума, чести и совести эпохи", как тогда выспренно именовали компартию.
Голубятню дед Артюха презентовал в аккурат к моему дню рождения, когда мне исполнилось двенадцать лет.
Она была единственной во всем микрорайоне, имеющей официальный статус, – герою двух войн городское начальство отказать в такой малости не смогло – и являлась одной из немногих, сооруженных по всем правилам и с добротных материалов.
Уже не помню, как Зяма впервые оказался в моих "владениях". Но красавцы-турманы произвели на него неизгладимое впечатление, и он поначалу стал самым ценным моим помощником (чистил голубятню, а главное, добывал полноценный корм, что было не дешево), а затем постепенно превратился в закадычного дружка.
Финал нашей дружбы был оглушительно-зубодробительный.
По окончании школы меня забрали в армию, в десантные войска. Я поступал в институт, но не добрал баллов, и мне, в отличие от Зямы, которого без особых проблем определили в ВУЗ сановные родители, пришлось тянуть армейскую лямку два мучительно длинных года.