– Да, сэр, – ответил Поль. Он чувствовал себя оскорбленным внимательным отношением старшего сержанта. Ему очень не хотелось, чтобы кто-то слышал, как спорят мама и папа, к тому же он сожалел, что папа видел, как его несли на руках, словно маленького ребенка.

– Поль! – завопила миссис Дюплесси, возвещая о своем появлении. – Мне только что сказали, что тебя спасли от язычников!

– Поль, мальчик! – в унисон загалдели подошедшие Уитни и доктор Дюплесси, а Лиззи, вбежав в вагон, громко расплакалась.

«Ну, началось», – подумал Поль, заерзав в своих высоких ботинках на застежках, и в этот момент его отец совершил непростительный поступок: вынул из кармана бумажник.

– Позвольте мне отблагодарить вас, сержант…

– Чапман, сэр… Старший сержант. – У Чапмана округлились глаза, когда он увидел банкноты. – Но я не могу… это моя работа… Я не могу принять… Я же из полка его величества… – Он отдал честь и резко повернулся на каблуках.

Благополучно вернувшись к приятному обществу Дэниелса, старший сержант Чапман стал наблюдать за носильщиками, начавшими разбредаться по вокзалу, как сонные мухи, которым нечем больше поживиться. «Здесь не место для белой семьи, – подумал Чапман, уставившись в пол. – Не место для чистокровок, особенно для таких, как эта женщина. А чем эта миссис Экстельм лучше племенной кобылки? Только и умеет, что взбрыкивать. А ее муженек! Я бы с ним на льва не пошел. Таким людям следует сидеть дома, среди таких же, как они. Этот континент – не место для пикников. Его должны оставить людям, которые знают, что им нужно. Людям со здравым смыслом и светлым умом трудяг».

Старший сержант пошевелил ботинками пыль и понаблюдал, как она закружилась и ее понесло по настилу вокзала. «Вот что получаешь, когда женишься, – напомнил сам себе Чапман. – В результате остаешься с молодой бабенкой, больше понимающей в шляпках, чем в воспитании детей. Да и верить им нельзя. Ни одной. Подмигнет любому младшему офицеру в парадной форме, и глазом не моргнешь, как приедешь в отпуск к разбитому корыту».

Чапман снова поворошил ногами пыль, и она поднялась выше и слоем покрыла его брюки до колен. Обычно старший сержант Чапман считал подобные оплошности серьезным проступком, сейчас это его не трогало; он чуть ли не наслаждался угольной пылью, жарой и вонючим запахом немытых тел и кухонных помоев. «Правильно сделал, что не женился, – повторил он про себя. – Брачные узы не для серьезного мужчины; это удел слабых, безвольных, доморощенных молокососов». Он почти сумел себя убедить.

Капрал Дэниелс переступал с ноги на ногу, раздумывая, не стряхнуть ли ему пыль с брюк, потом подумал, что его старший сержант наверняка снова ее поднимет. И пришел к выводу, что осторожность – лучшая часть доблести.

– Доставил мальца целым и невредимым? – спросил он, чтобы было о чем поговорить.

Чапман пробормотал что-то невнятное, потом ни с того ни с сего добавил, притом так свирепо, что Дэниелс повернулся, чтобы убедиться, что правильно расслышал:

– Этому малышу придется нелегко. Очень нелегко.

Когда поезд, наконец, с шипеньем и свистом выпуская в воздух клубы пара, отошел от вокзала, Поль оказался в центре всеобщего внимания, как какая-нибудь знаменитость. Ему подмигивали, сердечно улыбаясь, проводники и повара, а сестры улыбались с благоговением. Его наградили лучшим местом у самого лучшего окна, а если этого было бы недостаточно, то Джинкс пообещала поменяться с ним или Лиззи. Все, что только захочет братик!

С кряхтением и хрипами поезд проехал мимо стоящих группками носильщиков, мимо блокпостов, платформ и депо и перескочил на мост, соединяющий остров Момбасу с материком. Сначала он ехал медленно, потом набрал скорость, когда в топку подбросили угля, и двигатели убедили товарные и пассажирские вагоны выехать на прогулку. Мимо вагона Экстельмов пронеслась целая гамма красок: поначалу синий, океан менял цвета и оттенки с каждым перестуком колес, вот он ярко-синий, как сапфир, затем голубой, бледно-голубой и почти белый; потом белый цвет мелководья сменился желтым, желтовато-коричневым, затем коричневым, темно-шоколадным цветом прибрежной грязи и мутного ила.

Поезд ускорил ход. Пустынная гавань, рыбацкие хижины и прибрежные склады остались позади. Глина сменилась серовато-коричневой пылью, потом изрытыми колеями дорогами. По извилистым проселкам тащились запряженные волами повозки; лачуги туземцев вытеснились имитированными под европейский стиль домами, с позолоченной крышей и каретой с кучером перед фасадом. Некоторые дома были выложены оранжевым кирпичом! А некоторые построены из камня! Поезд с грохотом промчался мимо них. Мелькнули и тут же остались позади лица зевак, чья-то улыбка, яркая фуражка, блестящие медные пуговицы в большой витрине магазинчика, а потом смотреть в окно стало неинтересно, так как поезд еще больше увеличил скорость. «Пока! Пока! – пели рельсы и набирающие скорость колеса. – Вы никогда не отгадаете, куда мы едем. Мы увидим такие места, что вам и не снились. Ни за миллион, ни за миллиард лет!»

Потом красивые домики и обсаженные деревьями улицы Момбасы закончились, мимо окон ненадолго мелькнул большой, пышный и явно английский сад.

– Смотрите, сад! – воскликнула миссис Дюплесси, но когда она открыла рот, сад уже остался позади. – Вы видели?.. Роза Шерона и английский плющ!

И вдруг началась трава. Трава росла повсюду, обвивала стены хижин, обрисовывала извилистые проселочные дороги, заполняла каждый не тронутый человеком уголок. Она была зеленой, желтой, красной, серебристой, голубой. Высокой и низкой, редкой и густой, вздымавшейся, как папоротник, и расстилавшейся высоким пуховым ложем. Потом трава и последние хижины Фреретауна («Кисаони! Кисаони!») растаяли вдали, и железная дорога Уганды упорно полезла вверх.

Вагон затрясло, забросало из стороны в сторону, задребезжали чашки, опрокинулась сахарница, посыпались отломанные ветки и сорванные листья, а дети перебегали с одного места на другое.

– Посмотри! Что это такое?

– Где?

– У большого дерева. О, сейчас ушла. Все же это, наверное, пантера.

– Я поймала лист через окно!

– Похож на пихту!

– Это же лист оливы.

Скоро поезд оказался в роще оливковых деревьев и можжевельника, словно мчась сквозь серый блестящий тоннель: казалось, все вокруг окрасилось цветом потускневшего серебра, ртути, стали.

– …Еще чашечку чайку, Джейн? Как говорят на буше…[38]

– Спасибо, Густав, мне кажется, лучше дождаться обеда. Однако, может быть, вы спросите, не осталось ли совсем тонюсенького дивного сандвича с огурцом и помидором. Я бы…

– …Вы идете с нами на охоту, лейтенант? – Уитни спиной подпирал окно поезда, словно стойку бара.

– Не знаю, Уитни. Мистер Экстельм не…

– Но вы-то, два юных смельчака, несомненно пойдете…

По вагону раскатился смех Джорджа.

– …Я всегда говорю, чем больше, тем веселее. Разве не так, доктор Дюплесси?

– Лучше не скажешь. В Бельгии обычно говорят…

– И, конечно же, всех нас поведет Оливер. Так ведь, дружище Олли?..

– Как скажете, мистер Экстельм. Вы – босс, как говорят у вас в Америке… – Смайт-Берроуз держал нос по ветру и быстро сориентировался в обстановке.

– Для вас, старина, я – Джордж! Не будем соблюдать английские формальности на буше…

Джордж прошелся по вагону, встречая почтительные, благодарные улыбки и отпуская саркастические замечания, как генерал, воодушевляющий своих солдат. Вокзал Момбасы остался позади, а что касается неприятных осложнений, связанных с переездом из одного безопасного пристанища в другое, так они отделались легким испугом, по крайней мере, так сказал бы Джордж. Он вышагивал по своему новому доминиону, смягченному европейской панельной обшивкой стен и потолков, обласканному ободряющим запахом плюшевых чехлов на креслах, столов красного дерева и ненавязчивым ковром на полированном полу. Небольшой кусочек Честнат-стрит в далеком царстве.