– Понимаете, они взяли моду просить при остановке машин на светофорах. Большинство водителей подают, в основном мелочь, некоторые делают вид, что не замечают. Разные люди… Раньше на светофорах работали, скажем так, "домашние" мальчики – они мыли стекла. Но где-то с месяц назад их не стало. Похоже, перебрались в другое место.

Наверное, не выдержали конкуренции с беспризорниками. Бездомные побойче и пожестче. Дерутся, знаете ли…

– А в тот день попрошайки тоже стояли на светофоре?

– До убийства мэра были, а после – никого.

– Та-ак… – Артема даже слегка зазнобило от переполнявших его мыслей и чувств. – К "мерседесу" мэра они тоже подходили?

– Как будто… трудно сказать… Я ведь говорил, что меня отвлекли.

– Сколько их было?

– По-моему, трое. Два мальчика и девочка.

– Это их обычное место?

– Трудно сказать… Мне кажется, этих я видел впервые. Аккуратные такие. Будто и не бездомные. Хотя сейчас и при живых, здоровых родителях дети становятся побирушками.

Некоторые "мамаши" – сучки поганые! – своих малявок даже на панель ставят. Вот таких, с позволения сказать, родителей я бы собственноручно в асфальт закатывал. Они хуже зверья.

– А когда вы были в толпе, которая окружила "мерседес" с мертвым мэром, эти трое попрошаек тоже там крутились?

Салтыков на некоторое время задумался. Затем отрицательно покрутил головой:

– Нет. Мне кажется, их не было. Другие дети – да, в том числе и школьники. Но этих… Да, точно, я их не видел. Уверен.

– Откуда такая уверенность?

– Я почти сразу возвратился к своим картинам. Народ у нас такой, что только держись.

Воруют, сукины дети. Гребут все подряд. Только зазевался или отвернулся – и привет…

Но, понятное дело, глаз с места происшествия я не спускал. А на зрительную память пока не жалуюсь. Не было этой троицы, точно говорю.

– Странно… – Артем покусывал нижнюю губу.

– Что именно?

– Многие взрослые – да почти все! – страдают манией любопытства, а что говорить о детях? Мне просто не верится, что попрошайки покинули место события, не дождавшись главных действующих лиц – милиции, "скорой" и прочая.

– Это верно. Дети есть дети. С теми подростками, что пришли поглазеть, и омоновцы не смогли справиться – шныряли под ногами, словно мыши. Некоторые пацаны, из особо шустрых, даже на деревья забирались, чтобы лучше видеть.

– То-то и оно… – Артем хищно прищурился. – Есть еще один вопрос. Вы не могли бы помочь нашим спецам в составлении фоторобота этой троицы попрошаек?

– Как говорится, о чем речь… Только вся эта бодяга с компьютерной компоновкой деталей физиономий в моем случае вам не понадобится.

– Не понял… Почему?

Салтыков посмотрел на майора как на недоразвитого и иронично ухмыльнулся.

– Вы как-то упустили, что я все-таки художник. И, осмелюсь утверждать, не совсем уж бездарный. Мне нужен ватман, карандаш или уголь и уединенное место. Я вам предоставлю графические изображения этих подростков примерно через час.

Определив Салтыкова в свободный кабинет Гольцовой, майор сел за свой компьютер.

Вызвав базу данных по "мокрым" делам за последних два года, он начал скрупулезно раскладывать электронный пасьянс, все больше и больше погружаясь в безудержный и быстрый поток информации, которую фонтанировал голубой экран монитора.

Салтыков справился с заданием за полтора часа.

– Девичья головка не заладилась, – огорченно оправдывался он за задержку времени. – Детей вообще трудно рисовать. А мне очень хотелось сделать изображения такими, будто я рисовал их с натуры.

– И правильно поступили, – горячо подхватил Артем. – Нам это и нужно. Портреты в манере Пикассо уголовному розыску не подходят.

Детские головки были выполнены мастерски. Они выглядели как живые. Салтыков действительно постарался. Но что если рисунки просто плод его буйного воображения – и не более того? Нет, такого просто не может быть! Художник ведь полностью отдавал себе отчет для каких целей послужат изображения странных попрошаек.

– Здорово! – с восхищением сказал майор, разглядывая плоды трудов художника. – У вас и впрямь талантище. Эти портреты гораздо лучше любых фотографий.

Салтыков, как и все творческие работники, падкий на лесть, смущенно отвел глаза, зарделся, промычал в ответ что-то маловразумительное и закурил.

Мысль пришла в голову Артема так естественно, будто он вынашивал ее уже давно. Все трое беспризорных попрошаек были изображены в три четверти. А что если?..

– Клим, я понимаю, что вам не по нутру торчать в наших стенах. Уж извините. Однако есть еще одно "но". Я не настаиваю, и все же обязан обратиться к вам еще с одной просьбой.

– Валяйте. Хоть с двумя, – бодро заявил Салтыков, все еще пребывая под впечатлением похвалы.

– А вы не могли бы прямо сейчас нарисовать профили этих подростков?

– Почему нет? Какие проблемы. Сделаем. – Он помолчал чуток и продолжил: – Сюда бы Мишу Завидонова. Вот он был мастером в таких вещах. У него рука как у снайпера – никогда не дрожала. Извините, – смутился художник, подняв взгляд на помрачневшего майора.

– Да, сюда бы Мишу… – Голос Артема предательски дрогнул.

Салтыков взял в руки карандаш, помедлил немного, прикрыв глаза, а затем уверенными движениями нарисовал на остатках ватмана три профиля.

– Вот, – сказал он. – Думаю, что достаточно близко к натуре.

– Спасибо, Клим, – сердечно поблагодарил майор. – Вы нам здорово помогли…

Художник ушел. Артем с сердечным трепетом достал из папки те детские профили, которые Завидонов хранил в отдельном конверте. Сравнив их с рисунками Салтыкова, майор едва не задохнулся от волнения. Сомнений не оставалось – профили были идентичны!

Глава 14

Еще никогда в жизни Саюшкин так не боялся. Случалось всякое: и драки с поножовщиной, и приводы в милицию (а там работали отнюдь не ангелы), и армейская служба в одной из "горячих" точек бывшего Советского Союза, где, между прочим, стреляли и чаще всего из-за угла… Но жизнерадостная натура Лехи всегда брала верх в любых ситуациях.

Он был ярко выраженным приспособленцем. Кода намечалось мордобитие, Саюшкин старался держаться поближе к выходу или, на худой конец, запасался обрезком трубы. С ментами он никогда не спорил и не пытался разжалобить (чего они и на дух не переносили, считая всех поголовно лжецами), но так ловко, проникновенно и находчиво льстил, что те поневоле поддавались на его провокации и смягчались.

Что касается армии, то Леха еще до призыва предусмотрительно запасся ксивой (она обошлась ему не дешево), в которой черным по белому было записано, что он повар какого-то там разряда. И естественно его сразу же определили на кухню.

Самое интересное – до армии Саюшкин если что и готовил самостоятельно, то лишь яичницу. Но, попав в армейский пищеблок, он проявил чудеса находчивости и сообразительности. Буквально за месяц Леха стал классным поваром; приготовленную им пищу хвалил не только командир полка, но и весьма придирчивый генерал, инспектор из округа.

И все равно даже на кухне нельзя было оставаться спокойным за свою жизнь.

Отличительной особенностью службы в "горячих" точках являлась полная неразбериха в определении, где свои, а где чужие; то, что вчера называлось тылом, сегодня запросто могло превратиться в передовую. И тогда повара вместе с дежурными по кухне брали автоматы и стояли за свои котлы и поварешки насмерть.

Но сейчас Саюшкина обуял даже не страх, а ужас. Он понимал, что людей, взявших его след, нельзя ни умаслить, ни уговорить. За плечами вора стояла сама смерть, притом, скорее всего, не быстрая и почти безболезненная, а лютая, с пытками и издевательствами.

Только теперь он, наконец, до конца осознал, какую сморозил глупость. Леху сгубила жадность, и он это понимал совершенно отчетливо.

– Беги парень, беги. И подальше… – Фигарь, сукин сын, ментовская морда, разбирался в душевном состоянии вора почище любого профессора психологии. – Если, конечно, еще не поздно.