Последний "наезд" на старинную церковь свершился в аккурат за две недели до начала войны. После всех вышеуказанных перипетий Богоявленка стала местом паломничества верующих, приходивших сюда из самых отдаленных мест. Власти, как таковой, в деревне не было, потому что вся молодежь уехала в город – что ей делать среди болот в глухомани? – и аборигены преклонного возраста жили словно в отдельном сказочном государстве под мудрым руководством батюшки и дьяка. Слух о такой "малине" распространился среди христиан, как поется в бодреньком коммунистическом шлягере,

"от Москвы до самых до окраин" и народ рванул в Богоявленку как в нынешние времена на престижный курорт – чтобы отдохнуть духовно от разнообразных большевистских починов и безбоязненно помолиться в лесной тиши чудотворной иконе.

Конечно же власть не могла оставить без внимания подобное безобразие. Новый секретарь райкома, сосланный в наши места за какие-то грехи, взялся за дело с партийным азартом и бескомпромиссностью: богомольцев разогнал, батюшку вместе с дьяком послал по этапу, а к церкви направил бригаду с трактором и волокушей, чтобы разобрать ее по бревнышку и построить в райцентре то ли амбар для хранения зерна, то ли конюшню.

Правда, его подчиненные все-таки намекали своему боссу о нехорошей славе богоявленской церкви, но ретивое взяло верх и главный партайгеноссе закусил удила.

Как и следовало ожидать, трактор обломался на полпути и пока его ремонтировали, в небе появились "мессеры". В горячке первых дней войны секретарь о церкви забыл и вспомнил, видимо, лишь тогда, когда полутонная бомба, посеянная заблудившимся немецким бомбардировщиком, упала точно на здание райкома партии. Но это было его последнее в этой жизни воспоминание. Кстати, больше за всю войну райцентр не бомбили ни разу…

Богоявленка словно вымерла. Осень уже давно вступила в свои права и деревья уныло роняли на землю последние листья. Только сосняк по-прежнему радовал глаз яркой зеленью, да какой-то кустарник у самой реки золотил ее неспешные темные воды, отражаясь в них словно в зеркале.

– Куда теперь? – спросил меня Плат как знатока местных достопримечательностей.

– Будем проверять все избы. Их тут не так много. За час управимся.

– Может, кого-нибудь спросим?

– А тут сейчас живут в основном дачники, которые купили избы у аборигенов. Они друг с другом обычно не контактируют.

– Между прочим, церковь открыта, – заметил Серега. – Неужто работает?

– Давай проверим, – я решительно ступил на паперть. – Даже большим грешникам вход в святую обитель не заказан.

Плат немного поколебался, но все же последовал моему примеру.

В церкви царил полумрак. Неяркий свет робко проскальзывал внутрь через узкие стрельчатые окна-витражи, рисуя на чисто выскобленном деревянном полу красные, синие и желтые треугольники и квадраты. Несколько свечей перед иконами мерцали успокаивающе и безмятежно, совсем некстати навевая мысли о бренности бытия. В церкви, как и в деревне, тоже не было ни одной живой души.

– Никого нету… – тихо и робко сказал Плат.

– Никого, – подтвердил я с недоумением.

– Линяем?

– Ну…

Мы довольно неуклюже перекрестились и, положив несколько купюр в кружку для пожертвований, направились к выходу.

Сухонькую согбенную старушку казалось родили церковные стены. Она возникла из ничего, будто ее сформировал дневной свет, вливающийся через входную дверь. Мы поневоле остановились, остолбенело уставившись на возникшую перед нами тщедушную фигуру.

– Здравствуйте, добрые люди, – тихо прошелестела старушка, глядя на нас удивительно ясными и живыми для ее преклонного возраста глазами.

– Здравствуйте, бабушка, – первым опомнился Плат.

– Вы батюшку ищете?

– Да нет… в общем… – Серега смешался и умолк.

– Не думаю, что человек, которого мы разыскиваем, имеет какое-либо отношение к церкви. – Я перевел дух и стал самим собой – разбитным нагловатым малым, которому везде и всюду море по колени. – Его фамилия Тертышный. Знаете такого?

Старушка подумала и отрицательно покрутила головой.

– Не припоминаю, – ответила она с извиняющейся улыбкой. – Здесь много людей пришлых, они в церковь не заглядывают.

– Он невысокого роста, в годах, плешивый, лицо квадратное, брови широкие, рыжие, на левой руке нет указательного пальца… – Я, как сумел, "нарисовал" бабуле внешний облик Тертышного, почерпнутый из беседы с его городской соседкой.

– Антихрист… – Старушка посуровела и посмотрела на нас неприязненно. – Вы к нему по делу или как?

– Еще по какому делу, бабушка… – быстро смекнув что почем, сказал я жестко и с угрозой.

– Он живет… – Старушка обстоятельно рассказала, как пройти к избе Тертышного, чем вызвала в моей душе тихое ликование – есть! попался, курилка!

Видимо, она поняла меня правильно, так как ее лицо снова прояснилось, а затуманившиеся явным неприятием глаза опять приобрели кроткое, добросердечное выражение.

– А он сейчас дома? – спросил я с невольной дрожью в голосе.

– Где же ему быть? Сидит сиднем, филин… – Бабуля явно была не равнодушна к бывшему гэбешнику.

– Спасибо, бабушка, – сердечно поблагодарил я старушку и добавил на прощание, вспомнив, где мы находимся: – Дай вам Бог здоровья.

Мы уже подходили к лошадям, привязанным к телефонному столбу /похоже, у местных дачников денежки водились немалые, если в такую глушь они сумели провести телефонную линию/, как нас окликнули:

– Деточка! Погодь…

Я в недоумении оглянулся и увидел, что старушка, опираясь на самодельную клюку, спешит к нашей импровизированной коновязи.

– Возьми… – Она всучила мне в руки крохотный образок Божьей матери, изготовленный типографским способом на глянцевом картоне. – Спаси тебя Господь…

В большом смущении я пробормотал слова благодарности и старушка возвратилась в церковь. Я вертел в руках иконку и не знал, что с ней делать. Меня даже война не научила быть набожным, хотя крест я носил – скорее в пику чеченцам-мусульманам, нежели из-за внутренней убежденности.

– Спрячь в нагрудный карман, – осторожно посоветовал Плат, которого тоже нельзя было причислить к верующим. – Может, когда пригодится…

Я посмотрел на него с подозрением, но в его глазах не увидел и тени насмешки. Более того – Серега смотрел на меня с тревогой, как на потенциального жмурика. Тьху, чур его!

Если я и не был истинно верующим, то по части суеверий мог дать фору кому угодно.

Впрочем, как и многие из ребят, понюхавших пороху.

Сунув иконку за пазуху, в карман рубахи, я вскочил в седло и мы поехали на край деревни, где в добротной рубленной избе обретался бывший гэбист Тертышный.

– А он, случаем, не шмальнет по нам из какой-нибудь "дуры"? – спросил я у Плата с большим сомнением – у меня из головы не выходила старушка с ее подарком. – С него станется.

– Держи ушки на макушке, – нехотя бросил Серега, сам во власти подозрений.

– Тогда вот что… – Я придержал своего одра и спрыгнул на землю. – Атакуй с фронта, а я зайду в тыл. Пока не свистну, в калитку не суйся. Хрен его знает, что на уме у этого "нелегала". В случае чего падай и отползай к укрытию. Только не мешкай, мать твою!

Лучше быть живым трусом, чем мертвым дураком. И достань свой ТТ, чтобы он был под рукой.

Плат мрачно кивнул, и я, перемахнув через плетень соседнего с избой Тертышного двора, по-пластунски пополз между кустиков смородины, держа курс на сортир, построенный на меже. Вскоре я занял удобную позицию возле крохотного сарайчика и по-разбойничьи, заложив четыре пальца в рот, засвистел.

Через минуту скрипнули несмазанные петли калитки и Серега крикнул:

– Хозяин! Эй, хозяин! Выйди на минутку, нужно поговорить.

Я вынул из кармана "вальтер", дослал патрон в ствол и, махнув рукой на маскировку, перебежал под стену избы. Выглянув из-за угла, я увидел Серегу, уже стоявшего во дворе, возле калитки, но все еще не решающегося пройти дальше.

И правильно сделал. Ответ Тертышного был весьма оригинален и очень действенен: скрипнула дверь, раздались быстрые дробные шажки и… Плата как корова языком слизала! Он закрыл калитку с такой поспешностью, что прищемил пальцы, и я услышал как он высказал об этом прискорбном факте свое мнение в очень не литературных выражениях.