«Пиковый туз» оказался плечистым сильным парнем лет двадцати восьми. На груди его красовалось четыре креста. Из короткого допроса, который ребята учинили тут же, выяснилось, что немца зовут Отто. Воюет он давно, сражался с французскими, английскими, польскими летчиками. За все время сбил семьдесят самолетов. Из них больше тридцати – русских.

– Ах ты гад!- громко сказал Виктор Усов.

Понял ли немец, что это относилось к нему? Скорее всего – да, потому что он нехотя перевел взгляд на Усова и несколько мгновений смотрел ему в глаза. Но любопытство, с которым рассматривали пленного наши летчики, сменилось ненавистью, и немцу стало не по себе. Несколько раз он с беспокойством посмотрел по сторонам, явно ища защиты от самосуда. Угадав во мне старшего, он с надеждой обратил взгляд.

– А трусит!- сказал кто-то с удовольствием.

Пленного повели в штаб. Он пошел охотно, не желая больше оставаться в окружении летчиков.

В штабе, словно в благодарность за избавление, немец охотно разговорился. За подвиги на русском фронте Гитлер наградил «пикового туза» «Дубовыми листьями к рыцарскому кресту»- знак высшей воинской доблести в немецкой армии. Награды фюрера, однако, Отто еще не успели вручить – он ждал ее со дня на день.

На следующее утро к нам на аэродром приехал командующий фронтом Маршал Советского Союза И. С. Конев. Приезд маршала застал нас врасплох. Ребята быстро привели все в порядок, и я встретил гостя рапортом.

Маршал был в обычной своей фронтовой форме, без каких-либо наград. Большой козырек военной фуражки закрывал от солнца усталые глаза. Мне показалось, что яркий свет утомляет его.

Сопровождало командующего несколько генералов. Я узнал командира корпуса Рязанова и командира нашей дивизии Баранчука. Остальные были незнакомы.

Не помню, что в моем рассказе о воздушном поединке вдруг заинтересовало командующего фронтом, но усталые глаза его оживились, и он привычным жестом сбил фуражку на затылок.

– Ах даже вот как!- проговорил он с удивлением, словно изучая меня живыми, прищуренными глазами.- Ну, просто молодец! Поздравляю!

– Служу Советскому Союзу, товарищ Маршал Советского Союза!

Командующий, показывая, что официальная часть встречи кончилась, взял меня за локоть и повел рядом с собой.

– Значит, что же – есть еще возможность увеличить счет?- спросил он, то и дело взглядывая на меня сбоку.

– Так точно, товарищ Маршал Советского Союза.

Уезжать от нас маршал не торопился. Он прошелся по аэродрому, заглянул в землянки и в столовую. Стоял ясный день.

– А сбитый далеко?- спросил он.

– В штабе, товарищ маршал. Получено было приказание отправить его в штаб.

– Да не-е-ет. Я не о пленном.

– «Мессершмитт»? Он здесь, близко. Разрешите, товарищ командующий?

– Да уж покажите. Интересно взглянуть.

– Пешком?

– Ну, если недалеко… Идемте, товарищи,- пригласил он сопровождающих и, заложив руки за спину, почему-то долго смотрел на ясное голубое небо.- А день-то, день-то!

Сбитый «мессершмитт» еще вчера вечером подтянули ближе к аэродрому, идти было совсем недалеко. Вокруг вражеской машины по-хозяйски суетились техники. Завидев большую группу во главе с маршалом, техники замерли по стойке «смирно».

И. С. Конев подошел к сбитому немецкому самолету и стал внимательно его разглядывать. Сбоку, отбежав на несколько шагов, приготовил аппарат фотограф. Ногой, затянутой в высокий, выше колена, сапог, маршал постучал по плоскости «мессершмитта», но ничего не сказал. С минуту, если не более, лицо его было задумчивым. Потом он вскинул голову и тут же, на поле, приказал командиру нашего корпуса генералу Рязанову:

– Я бы хотел иметь сегодня же документ о представлении капитана Луганского ко второй Звезде Героя.

Уставным «слушаюсь» командир корпуса принял к исполнению приказ маршала.

Радостную весть о присвоении мне звания дважды Героя Советского Союза принес техник Иван Лавриненко. Запыхавшись от бега, ввалился он ко мне в землянку: Товарищ капитан… Сам слыхал. Сейчас только!

В первое мгновение я ничего не понял, но, напуганный неожиданным вторжением техника, вскочил на ноги. Его громкий крик, его вид могли говорить о чем угодно. Несчастье? Неожиданный налет? Гибель товарища? Кажется, все эти подозрения моментально пронеслись у меня в голове, потому что перед этим в своих мыслях я был очень далек от фронтового аэродрома: писал письмо домой.

Лавриненко как бежал, как уперся обеими руками в косяки, так и остался на пороге, загораживая собою весь дверной проем. Он еще не мог перевести дух.

– Левитан читал… Из Москвы!

Смысл происходившего постепенно доходил до моего сознания.

– Так быстро?- только и спросил я, когда наконец понял, что за весть принес мне Иван Лавриненко.

После визита командующего фронтом на наш аэродром прошло всего несколько дней.

– Идемте,- говорил, переводя дыхание, Иван.- Там все уже знают.

Теперь, конечно, было не до письма.

Подбегая к радиостанции, я издали увидел сгрудившихся летчиков: чуть ли не весь полк. Значит, так оно и есть: Указ Президиума Верховного Совета.

– Вот он!- закричал, увидев меня, Николай Шутт.

– Сергей, бегом!

– Ты шагу можешь прибавить?- кричал Корниенко.

– Ну, закачают вас сегодня, товарищ капитан!- успел сказать сзади Лавриненко, и я попал в крепкие руки друзей.

– Качать его!- ревел кто-то восторженно, и этот голос я слышал снова и снова, подлетая в воздух.

– Качать!… Качать!…

Лавриненко как в воду глядел, предупреждая меня: когда ребята опустили меня на землю, ноги почти не слушались и кружилась голова. Я не знал, что и сказать. Со всех сторон крик. Поздравления, объятия. Молодецкие шлепки по спине. Требование отметить событие.

– Да постойте вы…- еле выговорил я наконец.- Может, это еще не на самом деле.

– Бро-ось!- заревела вся братия.- Все же слыхали своими ушами. Не зажимай, не зажимай. Такое следует отметить!

Скоро пришли поздравительные телеграммы – от маршала И. С. Конева, от генералов Рязанова, Алексеева, Баранчука. Телеграммы читали всем полком.

– Гляди, Батя-то какой разразился!- сказал кто-то из офицеров, тронутый длинной, очень теплой телеграммой В. А. Алексеева.

– Вот, а ты не верил,- наступал на меня радостный Коля Шутт.- Ставь! С тебя причитается.

– Да дай ты ему очухаться,- сочувственно заступился за меня Дунаев.- Видишь же, человек в себя никак не придет.

– Тогда вот что, ребята,- сказал я, пряча в карман поздравительные телеграммы,- сегодня, пожалуй, устрою себе выходной. Вы уж без меня поработайте.

– Еще бы!- зашумели летчики.

– Конечно!

– Но вечером…- пригрозил Коля Шутт.- Вечером ты не отделаешься. Готовь настоящий праздник.

Первый угар радости миновал, ребята разошлись по машинам.

Очередной боевой день в полку начался.

Ребята улетели, я отдал распоряжение о приготовлениях к вечеру и ушел с аэродрома.

Мне хотелось побыть одному. В землянке было пусто и тихо, недописанное письмо белело на самодельном, грубо сколоченном столе. Дописать, сообщить сейчас? Или оборвать на том, что написано, отослать, а потом написать еще? Я долго вертел в руках наполовину исписанный листок бумаги. Нет, решил я наконец, сейчас у меня ничего не получится. Потом, может быть, вечером…

День тянулся долго. Голова горела. И только походив, успокоившись, я смог соображать последовательно и собранно. Все награды, какими удостоила меня Родина, я неизменно воспринимал как свой неоплатный долг на будущее. Смогу ли я когда-нибудь оплатить его? И вот сегодня новое свидетельство: мне, сыну простого русского крестьянина, оказана высокая честь. Как жаль, что отец не дожил до этого дня!… И перед моим мысленным взором вновь и вновь возникали суровое лицо деда Афанасия, наш маленький домик в Алма-Ате, где прошло мое детство, мать, брат, сестра…

Вечером я возвратился на аэродром с чувством глубокого душевного покоя. Человек живет и исполняет свои обязанности. Они скромны и велики, эти обязанности. Скромность их в обыденности повседневных человеческих поступков, величие – в исторической грандиозности задач, которые начертал в Октябрьские дни семнадцатого года ленинский гений и которые отстаиваем мы теперь в смертельной схватке с врагом.