Чем дальше, тем тише становился бой. Он как бы рассыпался на отдельные схватки. Погоня друг за другом шла где-то вверху, внизу и далеко в стороне. Мне виделись зловещие кресты, потом звезды на плоскостях. Слышался треск пулеметов.

Понемногу все пошло на убыль. Враг так и не прорвался. Мы расстроили, остановили его.

Скоро бой прекратился, немцы и наши устало отправились на свои аэродромы.

Тяжело, невыносимо горько было возвращаться без Попова. Мы потеряли хорошего командира, отличного боевого товарища. С Иваном Ивановичем многие из нас воевали еще в Финляндии, гуляли по Москве, вместе получали награды. И вот его не стало… Обидная, тяжелая утрата!

Еще в воздухе, направляясь к себе на базу, я мучительно соображал, пытаясь понять, почему погиб такой опытный летчик, как наш командир полка. Ведь как умело, как точно зашел он на ведущую машину врага! И сбил. Хорошо вышел он и из боя. Видимо, зря пошел на вертикаль. Немец обыграл его именно на вертикали. Уйди Иван Иванович в вираж, несчастья не случилось бы. А так… Но обдумывать все до мелочей уже не оставалось сил.

Один за другим опустились «лагги» на аэродром. Летчики отрулили самолеты на положенные места. Лишь командирское место осталось незанятым.

Из кабины своего самолета я видел, как потерянно топтался техник. Когда самолеты возвращаются с задания, техники и весь обслуживающий персонал издали гадают, кого нет в строю. Каждый из них узнает свою машину из сотен других. Конечно, техник Ивана Ивановича Попова сразу увидел, что командирского самолета среди возвращающихся нет, но он еще не оставил надежду, что летчик выбросился с парашютом и через день-другой может добраться до аэродрома.

Ничего утешительного мы сообщить технику не могли. Как раз подошло время обеда. В столовой на этот раз было сумрачно и тихо. Официантки, обычно веселые шумливые девушки, подавали неслышно и быстро Никто за время обеда не проронил ни слова. В похоронном молчании мы закончили обед и снова разошлись по машинам. Техник, хлопотавший у моего самолета, сказал мне, что насчитал в нем восемнадцать пробоин…

Иван Иванович был прав, предсказывая трудный, напряженный день. Мы совершили по девять боевых вылетов.

К вечеру я еле таскал ноги. Вернувшись из последнего полета, долго собирался с силами, чтобы отстегнуть парашют и вылезть из кабины. Отодвинув фонарь, я сидел с закрытыми глазами и жадно вдыхал вечерний воздух. Кругом было тихо.

На крыло поднялся мой техник Иван Лавриненко.

– Не ранены, товарищ командир?

Я пожаловался на великую усталость. Иван Лавриненко, успокаиваясь, скупо буркнул:

– Так денек-то был!

И привычно захлопотал вокруг машины. С трудом стянул я шлемофон и поплелся в землянку. Желание было одно – лечь и закрыть глаза. Интересно, долго ли мы выдержим такое напряжение? Ведь человек не машина… И тотчас же вспомнился Попов. Он непременно сказал бы: «Человек не машина. Он сильнее машины». Эх, Иван Иванович… Надо будет написать его семье. Хотя куда писать? Ни от семьи Попова, ни от моих не было пока ни слова. Живы ли они? Благополучно ли выбрались из прифронтовой полосы?…

Поздно вечером летчики собрались в своей землянке, чтобы почтить память погибшего командира. Молча разлили по кружкам водку. Место, где обычно сидел Иван Иванович, пустовало. Я вспомнил, как проводил разборы дня Попов,- скупо, немногословно. И что характерно – он ни разу не говорил вечером о задании на будущий день. «А то ребята спать не будут»,- сказал он мне как-то.

В землянку вошел комиссар полка Иван Федорович Кузьмичев, бывший инструктор Качинской летной школы, отличный истребитель и товарищ. В полку он появился недавно, но уже успел подружиться со всеми ребятами. Когда вошел комиссар, все встали. Иван Федорович остановился рядом с местом командира. Минутой молчания почтили мы память боевого товарища. Никто не проронил ни слова. Молодые ребята, для которых сегодняшние бои были первыми, словно повзрослели за один день. Во всяком случае, мальчишеские их лица обрели мужскую фронтовую суровость.

Кружки с налитой водкой выстроились посреди стола. Притихшие стояли вокруг летчики. Касаясь друг друга плечами, ребята молчат. Им еще многое предстоит узнать на этой долгой и жестокой войне. Кто-то, по обычаю, отломил кусочек хлеба, макнул в водку и положил на край тарелки. Это ему, которого сейчас нет. Его нет, но он будет всегда с нами, в наших сердцах, в нашей памяти.

– Ну?…- молвил негромко комиссар и поднял свою кружку.

Мы чокнулись осторожно, словно боялись спугнуть настороженную тишину. Чокались мы не кружками, а пальцами, которые сжимали кружки. В этот миг мы почувствовали тепло рук друг друга. И мы, живые, уцелевшие, которым еще жить и драться, выпили за того, кто не вернулся на родной аэродром…

После ужина мало-помалу завязался разговор.

Разбирая сегодняшний бой, ребята говорили, что излюбленный немцами маневр – вести бой на вертикалях.

– Правильно!- воскликнул я. Мне тут же припомнилось все, о чем я устало думал сразу же после жестокого боя. Значит, не только я, но и все ребята заметили особенность немецких истребителей навязывать бой на вертикали.

– Так конечно,- сказал Кузьмичев, чуточку разгоряченный после водки,- «мессершмитт» легче нашего истребителя. Он всегда уйдет от тебя на вертикали. А тебе отнего не уйти.

И я снова, словно наяву, увидел, как пошел вверх самолет командира полка, как его догнал и распорол «мессершмитт». Теперь не только мне, но и всем стало ясно, что ошибка И. И. Попова заключалась в том, что он после атаки пошел на вертикаль. Положи он машину в глубокий вираж – остался бы жив… Нет, нам нужно навязывать свой маневр боя, а именно — на виражах. Правда, летчик при этом сильно страдает от перегрузок, но это пока единственное средство измотать противника, лишить его маневренности.

Русский солдат всегда навязывал противнику свою манеру боя. Недостатки в вооружении он восполнял отвагой, беззаветной смелостью. Штыковые атаки русской пехоты вселяли ужас в любого противника. Нам, летчикам, хорошо известно, что немцы не выдерживают лобовых атак, уклоняются от боя на виражах, избегают правых разворотов, чаще всего применяют левые фигуры. Значит, врагу надо навязывать такие положения, при которых дают себя знать конструктивные недостатки «мессершмитта», несколько зависающего на вертикалях. К примеру, немецкий самолет взмыл вверх. Гнаться за немцем бесполезно: «мессершмитт» быстроходнее. Лучше уйти в сторону и встретить врага на вираже, атакуя в лоб.

– На виражах! Только на виражах!- настаивали ребята.- Да и смелей надо! Прямо в лоб! Они молодцы, когда стаей, а ты иди ему прямо в лоб – он и струсит.

Маневр самолета на виражах, надо сказать, принадлежит нашей, русской авиации. Еще в свое время Нестеров настаивал на выполнении виражей и разворотов с обязательным креном – тем более глубоким, чем круче разворот. Он тогда был пионером во многих фигурах высшего пилотажа,- не только автором знаменитой «мертвой петли». До Нестерова многие летчики и даже инструкторы опасались сколько-нибудь значительных кренов и любой разворот выполняли «тарелочкой». И понадобилось время, чтобы виражи стали обязательной и самой обыденной фигурой в арсенале любого летчика.

Так что в этом нам следовало лишь смелее развивать отечественную традицию и навязывать немцам в бою свой маневр.

Правы были ребята и в том, чтобы идти смелее в лоб. Здесь я должен немного отвлечься. На эту тему — о таране – во время войны и после нее долго не затухали страстные споры. В том, что такой поступок героичен, сходились все, и фамилии мастеров таранного удара до сих пор окружены в нашей авиации заслуженной славой. Спор шел о другом: выгодно ли идти на таран? Ведь счет получался равный: сбитый противник и поврежденный самолет у нас. И это при превосходстве немцев в технике! Простой арифметический подсчет говорил вроде бы против тарана: для немцев потеря одного самолета легче, чем для нас. У нас их и без того не много. Но тут следовало учитывать факторы, которые не поддаются холодным арифметическим подсчетам: моральное состояние, боевой дух, решимость. И в самом деле: фашистские летчики прекрасно знали, что наши без колебаний идут на таран. Здесь сталкивались как бы две психологии: захватчика и защитника. И захватчику не было расчета гибнуть. Немцы явно не любили, когда наш истребитель начинал энергично сближаться, тут им бывало уже не до выполнения задания, и они отворачивали в сторону. Для нас это был большой козырь, и в тяжелый период начала войны мы его бросали в игру без колебания.