− Даже его архитектуру? — лукаво спросил мистер Белл.

− Да! Мы слишком заняты, чтобы рассматривать обычную внешнюю красоту.

− Не говорите «обычную внешнюю красоту», — кротко произнес мистер Хейл. — Она впечатляет нас всех, с детства…каждый день нашей жизни.

− Подождите немного, — сказал мистер Торнтон. — Вспомните, мы не из породы греков, для которых красота была всем, и с которыми мистер Белл мог бы поговорить о свободной жизни и безмятежном наслаждении. Я не презираю их, но и не пытаюсь подражать. Во мне течет тевтонская кровь. В этой части Англии в ней почти нет примеси другой крови. Мы сохранили многое из их языка и характера. Мы смотрим на жизнь не как на время для наслаждения, а как на время для действий и стремлений. Наша слава и наша красота происходят из нашей внутренней силы, которая помогает нам победить материальные затруднения и еще большие трудности. Здесь, в Даркшире, мы — тевтонцы, так или иначе. Мы ненавидим законы, придуманные для нас кем-то и где-то. Мы хотим, чтобы нам позволили самим отстаивать свои права, вместо того, чтобы постоянно вмешиваться со своим несовершенным законодательством. Мы настаиваем на самоуправлении и возражаем против централизации.

− Короче говоря, вы бы хотели, чтобы снова вернулась Гептархия.[38] Ну, во всяком случае, я беру назад свои слова, которые произнес этим утром — что вы, жители Милтона, не уважаете прошлое. Вы — обычные поклонники Тора.[39]

− Если мы не уважаем прошлое так, как это делаете вы в Оксфорде, так это потому, что нам необходимо то, что сразу можно применить в настоящем. Замечательно, когда изучение прошлого ведет к предсказанию будущего. Но для нас, ищущих свой путь в новых обстоятельствах, было бы лучше, если бы опыт указывал нам, как действовать в ситуациях, непосредственно нас затрагивающих. Мы хотим найти способ преодолеть наши трудности, а не просто временно устранить их. От этого зависит наше будущее. Не мудрость прошлого помогает нам в настоящем. Нет! Людям намного легче рассуждать об Утопии, чем об обязанностях завтрашнего дня. И все же, когда эту обязанность выполняют другие, они часто слышат: «Как вам не стыдно!»

− На этот раз я не понимаю, о чем вы говорите. Не снизойдете ли вы, жители Милтона, до того, чтобы поведать Оксфорду о ваших сегодняшних трудностях? Вы еще не испытали нас.

Мистер Торнтон рассмеялся.

− Я говорил о том, что беспокоило нас в последнее время. О забастовках, которые мы преодолели, понеся немалые потери. И все же последняя забастовка, из-за которой я страдаю, заслуживает уважения.

− Заслуживающая уважения забастовка! — произнес мистер Белл. — Звучит так, будто вы зашли слишком далеко в своем поклонении Тору.

Маргарет скорее почувствовала, чем увидела, что мистер Торнтон недоволен тем, что его серьезные слова снова обратили в шутку. Она попыталась увести разговор от темы, которой один собеседник мало интересовался, тогда как другой был лично в ней заинтересован. Она заставила себя произнести несколько слов.

− Эдит пишет, что на Корфу она нашла набивной ситец лучше и дешевле, чем в Лондоне.

− Неужели? — спросил ее отец. — Я думаю, что Эдит, должно быть, преувеличивает. Ты уверена в этом, Маргарет?

− Я уверена, она так и написала, папа.

− Тогда и я в это верю, — сказал мистер Белл. — Маргарет, я настолько верю в вашу правдивость, что ее с лихвой хватит и на вашу кузину. Я не думаю, что ваша кузина могла преувеличить.

− Мисс Хейл отличается правдивостью? — с горечью спросил мистер Торнтон. Но уже в следующий момент он был готов прикусить свой язык. Кто он такой? И почему он должен стыдить ее? Каким злым он был сегодня вечером: сначала ворчал, потому что его так долго удерживали от нее, потом его рассердило упоминание имени, которое, как он думал, принадлежало более удачливому возлюбленному. Потом он огрызался из-за того, что его задевали недостаточно серьезные, по его мнению, фразы доброго старого друга всех собеседников, чьи манеры были хорошо известны мистеру Торнтону, знакомому с ним уже несколько лет. А затем заговорил с Маргарет так грубо! Она не встала и не покинула комнату, как делала это раньше, когда его грубость или манеры сердили ее. Она сидела безмолвно, бросив на него мимолетный взгляд, полный огорченного удивления, из-за чего ее глаза стали похожи на глаза ребенка, который получил неожиданный отказ. Печаль заполнила ее взгляд, а затем Маргарет опустила глаза и склонилась над шитьем, не произнеся ни слова. Но мистер Торнтон не мог не смотреть на нее, он увидел, как, вздохнув, она затрепетала. Он почувствовал то, что почувствовала бы мать, что «журит дитя, качая колыбель», если бы ей пришлось уйти до того, как улыбка уверила ребенка в возвращении ее любви. Он отвечал резко и коротко. Он был беспокойным и злым, не в состоянии отличить шутку от серьезности, желая только взгляда Маргарет, ее слова, чтобы пасть перед ней на колени в раскаянии и смирении. Но она не смотрела на него и не говорила. Ее тонкие пальцы порхали над шитьем так монотонно и быстро, как будто она занималась этим всю жизнь. Он ей безразличен, подумал мистер Торнтон, иначе неистовая страсть его желания заставила бы ее поднять глаза, хотя бы только на мгновение, чтобы прочитать запоздалое раскаяние в его взгляде. Он мог бы поразить ее прежде, чем уйти, произнеся какую-нибудь явную резкость, чтобы заслужить право рассказать ей о раскаянии, что терзало его сердце. Хорошо, что долгая прогулка на свежем воздухе выветрила эти мысли из его головы. К нему вернулась мрачная решимость: впредь он будет видеть Маргарет как можно меньше — ее лицо и фигура, звуки ее голоса, словно нежные переливы совершенной мелодии, имели над ним такую власть, что выводили его из равновесия. Что ж! Он узнал, что любовь — острая боль, жестокое пламя. Но, пройдя через этот огонь, он достигнет спокойной зрелости, станет опытнее и человечнее, познав это великое чувство.

Когда мистер Торнтон вышел из комнаты, Маргарет поднялась со своего места и стала медленно сворачивать шитье. Оно казалось необычно тяжелым для ее слабых рук. Во всем ее облике сквозила усталость. Когда все трое стали прощаться перед сном, мистер Белл высказал осуждение мистеру Торнтону.

− Я никогда не видел человека, так избалованного успехом. Он не выносит никаких шуток. Кажется, все болезненно затрагивает его достоинство. В прошлом он был простым и славным, как ясный день. Его нельзя было обидеть, потому что в нем не было тщеславия.

− Он и сейчас не тщеславен, — сказала Маргарет, отворачиваясь от стола и говоря тихо, но отчетливо. — Сегодня он был не в себе. Что-то, должно быть, рассердило его перед тем, как он пришел сюда.

Мистер Белл внимательно посмотрел на нее поверх очков. Маргарет встретила его взгляд совершенно спокойно, но как только она вышла из комнаты, он сказал:

− Хейл! Вас не удивило, что Торнтон и ваша дочь испытывают, как говорят французы «tendresse»[40] друг к другу?

− Не может быть! — сказал мистер Хейл, сначала пораженный, а потом взволнованный новой идеей. — Нет, я уверен, вы ошибаетесь. Я почти уверен, что вы ошибаетесь. Если что-то и есть, то только со стороны Торнтона. Бедняга! Я надеюсь, что он не думает о ней, поскольку уверен, что она не полюбит его.

− Ну! Я — холостяк и избежал всех романов в своей жизни, поэтому моему мнению не стоит верить. И еще я бы сказал, что у Маргарет были заметны явные признаки!

− Нет, я уверен, вы ошибаетесь, — ответил мистер Хейл. — Она, может, и нравится ему, хотя на самом деле все время была почти груба с ним. Только не она!..Маргарет никогда не думала о нем, я уверен! Ей такое даже в голову не приходило.

− А вот в сердце вошло. Но я мог и ошибиться. Впрочем, прав или не прав, а я очень хочу спать. Итак, нарушив ваш безмятежный сон своими неуместными фантазиями, я удалюсь к себе со спокойной душой.