− Был здесь…

− Да, конечно, когда умерла миссис. Вы не бойтесь, я никому не скажу. Мэри и я, мы давно об этом знали, только мы молчали, потому что узнали об этом, когда Мэри работала в их доме.

− И он был здесь. Это был ее брат?!

− Ну, конечно, я думал, вы знаете об этом, иначе я бы и словом не обмолвился. Вы знали, что у нее есть брат?

− Да, я знал о нем. И он был здесь, когда умирала миссис Хейл?

− Ну, нет! Я не собираюсь больше рассказывать. Может быть, я уже навлек на них беду, потому что они держали это в секрете. Я только хотел знать, оправдали ли его?

− Об этом мне неизвестно. Я ничего не знаю. Я узнал, что мисс Хейл теперь моя хозяйка от ее юриста.

Он расстался с Хиггинсом, оставив его в замешательстве, и отправился по делам, как и намеревался до того, как с ним заговорили.

− Это был ее брат, — произнес про себя мистер Торнтон. — Я рад. Может, я больше никогда не увижу ее, но это утешение… облегчение… знать так много. Я знал, что она не может вести себя нескромно, и все же я жаждал убедиться. Теперь я рад!

Эта тонкая золотая нить протянулась через темную паутину его настоящего, что с каждым днем становилось все мрачнее и безрадостнее. Посредник мистера Торнтона слишком доверял Американскому торговому дому, который рухнул вместе с другими, как карточный домик — падение одной карты влечет за собой падение других. Как обстояли дела у мистера Торнтона? Смог ли он выстоять?

Ночь за ночью он брал книги и документы в свою комнату и просиживал за ними очень долго, когда вся семья уже спала. Он думал, что никто не знает о его занятиях в ночные часы. Однажды утром, когда дневной свет проник сквозь трещины ставней, а он еще не ложился и с безнадежным равнодушием подумывал, можно ли обойтись без пары часов отдыха, которые у него оставались до того, как снова начнется суета дневных забот, дверь комнаты отворилась — на пороге стояла его мать, одетая так же, как и в предыдущий день. Она спала не больше, чем он. Их взгляды встретились. Их лица были холодны, суровы и бледны из-за долгого бодрствования.

− Мама, почему ты не спишь?

− Джон, сын, — сказала она, — ты думаешь, я могу спокойно спать, пока ты бодрствуешь, весь в заботах? Ты не рассказывал мне о том, что тебя тревожит. Но эти последние дни тебя что-то мучает.

− Торговля плохо идет.

− И ты боишься…

− Я ничего не боюсь, — ответил он, и, подняв голову, больше не опустил ее. — Теперь я знаю, что больше никто из-за меня не пострадает. Это меня беспокоило.

− Но как ты выстоишь? Ты будешь… это будет банкротство? — ее спокойный голос непривычно дрожал.

− Нет, не банкротство. Я должен оставить дела, но я заплачу всем рабочим. Я мог бы рассчитаться… я испытываю жестокое искушение…

− Как? О, Джон! Сохрани свое имя, рискни всем ради этого. Как ты сможешь это сделать?

− Мне предложили участвовать в очень рискованной спекуляции. Но если все удастся, я смогу поправить свои дела, так что никто не узнает, в каком затруднении я нахожусь. Тем не менее, если она закончится неудачей…

− А если она закончится неудачей, — повторила миссис Торнтон, и, подойдя к сыну, накрыла его ладонь своей рукой, ее взгляд был полон огня. Она затаила дыхание, чтобы дослушать его слова.

− Честных людей разоряют жулики, — мрачно продолжил он. — В моем нынешнем положении деньги моих кредиторов в сохранности до последнего фартинга. Но я не знаю, где мне найти деньги… возможно, они все потрачены, и я сейчас без гроша. Поэтому, я должен рисковать деньгами моих кредиторов.

− Но если все удастся, они ничего не узнают. Спекуляция — это так рискованно? Конечно, нет, или ты просто никогда не задумывался об этом. Если бы она удалась…

− Я был бы богатым человеком, но совесть моя не была бы спокойна.

− Что ж! Ты никому не причинишь вреда.

− Нет, но мне придется рискнуть разорением многих людей ради собственного ничтожного обогащения. Мама, я принял решение! Ты не будешь сильно сожалеть, покидая этот дом, правда, дорогая мама?

− Нет! Но если ты изменишься, это разобьет мне сердце. Что тут можно поделать?

− Оставаться тем же Джоном Торнтоном в любых обстоятельствах. Пытаться поступать правильно и совершать грубые ошибки, а затем стараться быть храбрым, чтобы все заново исправить. Но это трудно, мама. Я так много работал и планировал. Я слишком поздно нашел новые возможности в моей ситуации, а теперь все кончено. Я слишком стар, чтобы начать все заново, как прежде. Это тяжело, мама.

Он отвернулся от нее и закрыл лицо руками.

− Я не могу думать, — сказала она с мрачной безучастностью в голосе, — о том, что произойдет. Вот мой мальчик — хороший сын, справедливый человек с нежным сердцем — и он терпит неудачу во всем, к чему стремится: он полюбил женщину, а ее мало заботит его чувство, словно он самый обычный человек; он трудится, а его труд не приносит успеха. Другие процветают и обогащаются, и их жалкие имена не задевает тень стыда.

− Стыд никогда не касался меня, — тихо ответил он, но она продолжила:

− Порой я удивлялась, куда девалась справедливость, а теперь я даже не верю, что она есть в этом мире, теперь и ты это узнал. Ты, мой родной Джон Торнтон, хотя мы с тобой можем стать нищими… мой дорогой сын!

Она обняла его и поцеловала сквозь слезы.

− Мама! — сказал он, нежно обнимая ее, — кто определил мою судьбу?

Она покачала головой. С этих пор она не станет обращаться к религии.

− Мама, — продолжил он, поняв, что она не ответит, — я тоже был непокорным, но я стараюсь больше таким не быть. Помоги мне, как ты помогала, когда я был ребенком. Тогда ты говорила много хороших слов… когда мой отец умер, и мы жили без удобств, которых теперь мы будем лишены навсегда. Тогда ты произносила смелые, благородные, искренние слова, мама, которые я никогда не забывал, хотя, возможно, они были обманом. Поговори опять со мной, как прежде, мама. Не позволяй нам думать, что мир слишком ожесточил наши сердца. Если бы ты снова повторила те хорошие слова, я бы с детской наивностью вновь доверился Богу. Я бы произнес их сам для себя, но из твоих уст они звучат иначе, если вспомнить все заботы и испытания, которые тебе пришлось вынести.

− Я вынесла много испытаний, — ответила миссис Торнтон, рыдая, — но ни одно из них не было таким жестоким. Видеть, как тебя лишили места, которое принадлежит тебе по праву! Я могла бы сказать эти слова себе, но не тебе, Джон. Не тебе! Бог посчитал нужным быть очень жестоким к тебе, очень жестоким.

Миссис Торнтон сотрясалась от судорожных рыданий. В конце концов, воцарившаяся тишина поразила ее, и она затихла, прислушиваясь. Ни звука. Она огляделась. Ее сын сидел за столом, сложив руки на столе и низко склонив голову.

− О, Джон! — воскликнула миссис Торнтон и приподняла его голову. На его лице застыло такое холодное, бледное уныние, что на мгновение ей показалось, что это выражение — предвестник смерти. Но как только жесткие черты его лица разгладились, лицо приобрело естественный цвет и она увидела, что он снова пришел в себя, все мирские огорчения превратились в ничто перед осознанием великого благословения, что он просто находится рядом с ней. Она возблагодарила Бога за это и только за это с таким рвением, которое рассеяло все мятежные чувства из ее души.

Ему не хотелось говорить. Но он подошел к окну и распахнул ставни, впустив красноватый свет заката в комнату. Но ветер дул с востока. Погода вот уже несколько недель стояла пронизывающе холодная. В этом году не будет спроса на легкие летние товары. Не стоит надеяться на возрождение торговли.

Разговор с матерью послужил для мистера Торнтона большим утешением, он убедился, что как бы впредь они ни умалчивали обо всех тревогах, все же они понимают чувства друг друга и живут, если не в гармонии, то по крайней мере не в разногласии друг с другом. Муж Фанни рассердился на Торнтона из-за его отказа поучаствовать в спекуляции и, хотя был в состоянии, отказался помочь ему наличными, которые в действительности были нужны спекулянту для своих собственных рискованных предприятий.