— Ладно. Коль скоро даосов вы не жалуете, значит ли это, что вы примыкаете к основательной конфуцианской школе?

Госпожа Аконит разразилась безудержным смехом. Казалось, ей доставляла удовольствие эта странная беседа с имперским мандарином.

— Господин судья, неужели вы забыли, что я бродяга? Ваш твердо установленный порядок не знает, что делать с нами — непокорными отщепенцами, не имеющими привязанностей в этом мире. У нас нет ни иерархии, ни традиций, и мы научились задаваться вопросами относительно ритуалов, которые вы, конфуцианцы, соблюдаете неукоснительно. Для нас семья давно утратила свое решающее значение, уступив место личности. Впрочем, конфуцианская этика вовсе не ратует за всеобщую любовь и гармонию. Наоборот, власть принадлежит нескольким семьям, которым нет никакого дела до остальных.

Мандарин Тан в возмущении посмотрел на молодую женщину, глаза которой загадочно поблескивали в тени виноградных листьев.

— Не думайте, что можете меня провести! Кучка бродяг не смогла бы создать такую стройную социальную теорию.

— Конечно нет! Ее истоки надо искать в мыслях Мо-цзы![7]

Судья прикусил губу. Конечно же! Кто же еще, как не этот безумец Мо, мог изрекать столь разрушительные идеи. Ученик Конфуция, он выступил впоследствии против своего учителя, ополчившись на самые основы общества: семью и уважение к вышестоящим. Его последователи, монеты, поправшие святость предков ради проповеди всеобщего безликого альтруизма, были отребьем общества. Руководствуясь своими идеалами свободы, они бы быстро разрушили сами основы стройного здания, над возведением которого трудились многие поколения ученых умов.

— Ах, значит, вы принадлежите к последователям Мо-цзы! — прищурившись, воскликнул мандарин. — Для нас, учеников Конфуция, это еще хуже, чем даосы, которые, поклоняясь свои тиглям, хотя бы не лезут в политику.

Госпожа Аконит наклонилась вперед, и мандарин с волнением заметил изящную линию ее груди.

— А знаете ли вы, господин судья, что говорит моистский канон относительно знания?

И, поскольку судья хранил молчание, она продолжила, четко проговаривая каждое слово:

— «Знать — значит слышать то, что говорят о чем-то, делать на основе этого заключения, испытывать их на себе, приводить слова в соответствие с действительностью, действовать…»

Ее слова звучали странно в тени зеленой беседки. «Что же может объединять иезуита и моистку?» — подумал мандарин.

— А вот наш общий друг Сю-Тунь утверждает, что нет лучших наблюдателей за природой, чем даосы, — вставил он.

Имя монаха отозвалось вспышкой удивления во взгляде госпожи Аконит, однако она удивительно быстро справилась с собой.

— Сю-Тунь влюблен в науку, но мы не всегда разделяем одну точку зрения. У него, например, есть несносная привычка приплетать ко всем природным явлениям какого-то гипотетического бога — не столько для объяснения этих явлений, сколько для того, чтобы показать его всемогущество.

— Этот бог, к которому он столь часто взывает, необходим ему для обретения бессмертия души, насколько я понял. Конечно, ведь Сю-Туню неведом культ предков, не позволяющий умереть нашей памяти. Для последователей Конфуция это более всего напоминает бессмертие. Потому-то так важна преемственность поколений.

И мандарин тут же прикусил губу, кляня себя за бестактность. Увлекшись, он совершил оплошность и не знал теперь, как ее исправить. Однако госпожа Аконит ответила ему улыбкой, в которой было так мало иронии, что он усомнился в ее искренности.

— Мандарин Тан, — ласково произнесла она, — вы не можете не знать, что у меня нет детей. Но неужели вы действительно считаете, что мне захотелось бы иметь их в этом колченогом обществе, которое только считает себя незыблемым?

И, обведя рукой нагромождение шатких лачуг, в которых ютились бродяги, деланно-безмятежным тоном она заметила:

— Поглядите вокруг. Посмотрите на этих мужчин и женщин, которым нет места в вашем мире, управляемом бесчувственной бюрократией! Как объясните вы эту несправедливость? Как может имперский мандарин обосновать с точки зрения закона существование бездомных бродяг?

Судья не проронил ни слова в ответ, и госпожа Аконит спокойно продолжала:

— Бессмертие, говорите вы? Оно проходит через социальную справедливость, господин судья. Пройдут годы, и имя Мо-цзы будет жить, а от знатных семей, поработивших себе подобных, не останется и следа.

Словно огромный карп, мечущийся в слишком тесном садке, доктор Кабан кружил вокруг пустых полок в лавке аптекаря, гневно прищелкивая языком.

— Как это получается, что у вас нет самых элементарных веществ, вроде корицы? Как в таком случае прикажете мне лечить боли в животе?

Господин Сум, аптекарь, выглянув из-за потемневшего деревянного прилавка, робко предложил:

— Вы можете воспользоваться дождевыми червями, которых я только что получил. Они тоже помогают от вздутия живота. Смотрите, — сказал он, захватив целую горсть липких червей и любовно разминая их в руке, — продукт высшего качества. Они жили под старым банановым деревом, и их пришлось выманивать оттуда специальным настоем из трав. Ведь те, что вылезают сами, ни на что не годны.

— Это нимало не объясняет, почему ваш горшочек для корицы пуст, как живот роженицы, только что разрешившейся от бремени, — безжалостно отрезал врач.

Аптекарь облизал губы и провел рукой по жирным волосам.

— Видите ли, у нас столько заказов на вывоз, что мы просто не успеваем пополнять запасы. Корица так ценится иностранцами, что они готовы платить за нее огромные деньги. Ну а те, у кого болит живот, могут принимать и свежепойманных червей.

Скривив рот в злой усмешке, врач заметил:

— Счастье еще, что в распоряжении местных жителей остался помет летучих мышей для лечения глаз и жженые волосы от кровоточивости десен…

Разглядывая банки, в которых плавали морские коньки с закрученными в спираль хвостами, и сосуды с квакающими жабами, доктор Кабан не мог удержаться от нескольких нелестных замечаний:

— На вашем месте я сменил бы вывеску. «Тысяча трав священной горы» теперь абсолютно не подходит. Надо написать что-то вроде «Средства от неслыханных заболеваний» или «Мерзкие твари от постыдных болезней».

Низко кланяясь — доктор Кабан принадлежал к числу самых почтенных покупателей, — аптекарь позволил себе тихо заметить:

— Разрешите обратить ваше внимание на свежесобранные цветы желтой софоры — прекрасное средство от глазных болей. А вот стебли Dendrobium nobile, нежной орхидеи, очень действенно помогают при сухости во рту. И никаких зверюшек в шерсти и перьях не надо.

Усмотрев в этом попытку сопротивления, доктор Кабан всей своей внушительной массой навис над несчастным торговцем.

— А что вы скажете об этих банках с надписью «Аурипигмент», в которых не осталось ничего, кроме паутины? Что вы предложите взамен для лечения гнойных воспалений? Я уж не говорю о плодах терминалии, которых несколько месяцев видом не видать!

— Да это все китайцы, больно уж они охочи до этого продукта. Они используют его для омоложения, а другие чужеземцы делают из него горячее вино для услаждения нёба.

— Из чего следует, что ваши соотечественники обречены стареть без этих ценных веществ? Если у меня не будет плодов терминалии, устраняющих седину, мои пациенты перестанут ходить ко мне, а станут обращаться напрямую к могильщику!

Аптекарь тем временем попытался тайком запрятать подальше еще один сосуд, наполненный одним воздухом, но врач грозно набросился на него.

— А ну, покажите! — возопил он, указывая на горшок. — Я так и знал, что и желчи черного питона тоже нет! Похоже, наши китайские соседи изнемогают от кровавого поноса и кровотечений, вызванных кишечными паразитами, иначе зачем бы им опустошать наши запасы лекарств. Так, ну а где толченый рог носорога, лучшее средство от отравлений?

Господин Сум виновато молчал и лишь тихонько покашливал, чтобы избежать ответа на затруднительный вопрос. Однако его клиент все не унимался. Указывая пальцем на безнадежно пустые склянки, он продолжал свою глумливую речь: