После неудачи с Пустоголовым Фрам решил, что разумнее всего будет рассеять подозрения с самого начала. Новая встреча обрадовала его. Он искал друга. Медвежата могли оказаться сиротами, без отца. Он был готов взять их под свое покровительство и научить множеству забавных штук.
Поэтому он еще издали начал делать медведице дружеские знаки — конечно, по мере своего разумения и своих возможностей.
Поднявшись на задние лапы, он отдал ей честь, проделал сальто-мортале, прошелся колесом и на передних лапах, подбросил вверх и поймал один, два, три, четыре, пять комьев снега, наконец, приблизился, вальсируя, к незнакомке.
Будь она человеком, медведица перекрестилась бы от изумления. Чем ближе подвигался, грациозно вальсируя, Фрам, тем дальше она от него пятилась.
Ей было непонятно, что хочет от нее этот медведь-клоун. Возможно, она тоже, как Пустоголовый, сочла его опасным сумасшедшим или даже привидением.
Зато медвежата сразу выказали свое восхищение. Фортели, которые проделывал Фрам, им явно нравились. Они не боялись его, не пятились, не таращили на него тупо глаза. Наоборот, они устремились к нему.
Медведица сердито притянула их к себе лапой. Ее ворчание обещало им хорошую встрепку, когда они останутся одни. А пока что ей предстояло разделаться с этим буффоном.
Фрам был от нее в каких-нибудь пяти шагах.
Ему хотелось приласкать белых пушистых медвежат, как он, бывало, ласкал в цирке человеческих детенышей, гладя их лапой по головке, когда они звали его, чтоб он поделился с ними конфетами, или когда он рассаживал их в ложах по красным плюшевым креслам.
Но такие мирные намерения не укладывались в голове медведицы. Она, видно, приходилась Пустоголовому не иначе, как родной сестрицей, и ничего лучшего не знала, как рычать и показывать клыки. Медвежат она отодвинула лапой себе за спину, чтобы очистить место для драки, потом взъерошилась и, раскачивая голову, с ревом ринулась в бой.
Фрам ловко увернулся. Это удалось ему даже лучше, чем он ожидал, благодаря тому, что у него было пустое брюхо. Он тут же вернулся на прежнее место и с сожалением посмотрел на покатившуюся кубарем медведицу, которая уткнулась носом в лед.
Потом попробовал — добрая душа! — помочь ей встать и галантно протянул для этого лапу: люди приучили его к вежливости. Но медведица сердито ощерилась, напряглась, вонзила клыки в протянутую лапу и наверно оторвала бы ее с мясом и куском шкуры, если бы Фрам и тут не воспользовался человеческой наукой. Он просто зажал ей свободной лапой нос и остановил дыхание. Когда опешившая сестра Пустоголового отпустила лапу, Фрам подтащил ее за нос к медвежатам и повернулся к ней спиной.
Потом залез на скалу и принялся зализывать рану. Медведица проводила его грозным рычанием.
Сидя на скале, Фрам прикинулся, что ничего не слышит: ему не хотелось ни драться, ни дурачиться.
Противники смерили друг друга глазами: он сверху вниз, она снизу вверх.
В эту минуту цирковая выучка оказалась сильнее обиды и боли. Зализав рану, Фрам состроил такую же рожу, как глупый Августин, когда ему хотелось выразить кому-нибудь презрение, и проделал с высоты своей скалы великолепное сальто-мортале. Возмущенная медведица подтащила к себе медвежат и прыгнула вместе с ними на плавучую льдину.
Она покинула поле битвы, не желая иметь дело с паяцем.
Позади скалы Фрам обнаружил почти нетронутую тушу убитого ею моржа, — опять бесплатная столовая! Он наелся до отвала за счет медведицы и пожалел о том, что хозяйка столовой так же, как Пустоголовый, бросила гостя, предоставив ему угощаться в одиночестве.
После этого происшествия Фрам встретил еще одного медведя, потом другого и всячески старался завязать с ними дружбу. Он приближался к ним с опаской, без выученных в цирке шутовских приветствий и клоунад, как сделал бы всякий обыкновенный медведь. Дикий собрат показывал клыки, и тогда, волей-неволей, ученый медведь, чтобы избежать драки по всем медвежьим правилам, пускал в ход фигуры глупого Августина или те, которым он научился от Ники и Пики. Он довольствовался тем, что изумлял и пугал. И стоило ему начать свои цирковые шутки, вроде сальто-мортале, вальса, хождения на передних лапах или стояния на голове, как его дикий родич застывал с вытаращенными глазами, не осмеливаясь затевать сражения с таким необыкновенным и непонятным противником, а потом, бросив добычу, стремительно спасался бегством в своих белых, чересчур широких меховых панталонах и, отбежав подальше, карабкался на скалу повыше.
Взобравшись туда, дикарь удивленно и испуганно глядел на зверя, который был по всем внешним признакам таким же медведем, как и он сам, но по своим ухваткам никак на медведя не походил.
Фрам поднимался на задние лапы, а передними и головой делал дружеские, миролюбивые знаки. Его урчание говорило при этом:
— Ну же, подходи, что ли! Это твоя добыча. Твое право… Я приглашаю тебя на твой собственный пир!.. Что за черт! Видно, все вы родные братья тому Пустоголовому, который удрал с острова. Прошу к столу! Жаль только, что у меня нет бутылки пива на льду, чтобы угостить тебя, как я угощал глупого Августина в цирке Струцкого…
Но все проявления дружбы встречали отпор.
Медведи прятались за скалы или удирали, путаясь в своих белых шароварах.
Фрам понял наконец, что он на долгое время обречен на полное одиночество.
Какая-то злая, необъяснимая тайна препятствовала его дружбе с дикими медведями Заполярья.
Они чувствовали в нем чужака, пришельца из другого мира.
Он был незваным гостем.
Он не принимал жизнь всерьез. Так, по крайней мере, казалось. Вздорный, несерьезный медведь.
Он появлялся из-за скалы в самый разгар пира. Хозяин ворча поднимал морду, скалился, готовясь броситься в бой. Потом, увидев прыжки через голову, сальто-мортале, шутовское военное приветствие и вальс, начинал пятиться на четвереньках и пускался наутек, оставляя Фраму добычу, а Фрам принимался ее уписывать.
Не теряя надежды встретить кого-нибудь более толкового, кто мог бы стать ему товарищем, он перекочевывал с одного острова на другой по ледяному мосту или на плавучих льдинах. Но повсюду было одно и то же, повсюду его встречали враждебным ворчанием и обнаженными клыками.
Света в Заполярье становилось все меньше. Громадное красное солнце клонилось к западу.
Приближалась полярная ночь, которая длится несколько месяцев.
Фрам построил себе на берегу океана зимнюю берлогу.
В мутных, сизых сумерках океан затянулся толстой ледяной корой. Уже не видно было зеленых разводий. Сколько хватал глаз вокруг расстилалось белое, стеклянистое ледяное поле без конца и без края. Белые птицы улетели в теплые страны. Полярные крачки, серебристые и сизые чайки, нырки и другие птицы сбивались в станицы и спешили на юг.
Небо опустело.
Потом солнце опустилось за линию горизонта.
Некоторое время край неба еще розовел на западе. Но розовая полоска становилась все уже, все бледнее, потом все погрузилось в кромешную тьму. Завыла северная пурга, понесла, закрутила снег, наметая сугробы. Ледяные поля трещали и лопались с пушечным грохотом.
Полярная зима и полярная ночь завладели белой пустыней и замерзшими водами.
Кто бы подумал, что где-то далеко есть теплые, ярко освещенные города, где гремят трамваи и снует на бульварах оживленная толпа? Кто бы подумал, что ветер там все еще треплет старую, отклеившуюся от стены цирковую афишу, на которой изображен Фрам, белый медведь? Или что некий курносый мальчуган, опершись на стол затекшими локтями, не отрываясь читает в этот поздний час книжку о полярных экспедициях?
