А время шло, и вот уже старшие офицеры, ожидавшие сейчас на перроне выхода начальства — майоры, полковники, подполковники, — все они по годам моложе нас. И планки их, украшающие грудь, — это послевоенные медали и ордена, выданные к датам. Словом, все так, как в том стихотворении Орлова: «Когда это будет, не знаю, в краю бело-ногих берез победу девятого мая отпразднуют люди без слез.

Поднимут старинные марши армейские трубы страны, и выедет к армии маршал, не видевший этой войны…» Все почти что так, только победу девятого мая еще не празднуют у нас без слез.

От одного поэта остается книга, от другого — строка. Если бы от всего написанного Сергеем Орловым осталась только эта строка — «Его зарыли в шар земной…» — то и тогда можно было бы сказать, что и поэзия наша послевоенная, и поэты его поколения многим обязаны этой строке.

Кто-то первый сказал: «Я бы с ним не пошел в разведку». Сказано было без позы, серьезно и просто: человек еще мерил мерками недавних в памяти лет. И многие спохватились: так удачно сказано, почему же это не мое? И пошло из книги — в книгу, из пьесы — в кино, в телефильмы: «Я бы с ним не пошел в разведку!..»

Особенно рьяно восклицали те, кому даже мысленно не требовалось ходить в разведку, это уж всегда так.

Была годовщина Победы, и в Доме литераторов в Москве был устроен литературный вечер, на котором с воспоминаниями, со стихами выступали бывшие фронтовики. На войне осталось больше, чем вернулось с войны: «Самые отважные солдаты были те, что не пришли домой», — сказано у Орлова. И на таком вечере, конечно же, следует говорить в первую очередь о тех, кто не вернулся; о них есть что сказать, а скоро уже сказать станет некому.

Но когда со сцены перед большим собранием людей выступают поэты, вольно ли, невольно возникает некое соревнование, соперничество, слушатели сравнивают, оценивают, кому-то отдают предпочтение, награждают аплодисментами. А тут еще совсем в эстрадном духе было представлено выступление молодого поэта, который ко Дню Победы имел то отношение, что родился 9 мая 1945 года. Молодого поэта подали как сюрприз, и он в зеленом замшевом пиджаке вышел прочесть свое стихотворение Наконец дошла очередь Сергея Орлова. Уже прозвучало немало настоящих стихов, но, как говорится, след первой телеги ведет за собой все остальные, и поэты фронтового поколения, средний возраст которых тогда клонился к пятидесяти годам, один за другим читали либо ранние свои стихи, либо те, в которых говорилось, что они по-прежнему такие же, как в юности, словно и в самом деле не было у нас всей сложно прожитой жизни, всех послевоенных десятилетий. И с каждым новым выступлением утверждался единый образ героического поколения, которого ни годы, ни время не способны изменить.

Вот в этой, достаточно уже нагретой атмосфере председательствующий поднялся и взволнованным голосом рассказал о том, что Сергей Орлов в сорок четвертом году, будучи старшим лейтенантом двадцати трех лет от роду, когда его подбитый в атаке танк загорелся, предпочел сгореть живым, но не сдаться врагу, и весь зал зааплодировал, хлопали проникновенно и долго. А он, уже выйдя читать стихи, застигнутый вслед этим рассказом о себе, внезапным воодушевлением зала, стоял и ждал терпеливо, помаргивая голыми веками, в явном смущении трогая рыжую свою бороду, которую он и отпустил для того, чтобы скрыть часть шрамов и рубцов, стянувших на лице глянцевую обожженную кожу. Вот что он прочел в тот раз после аплодисментов, которыми его встретили:

Не раз я слышал от поэтов, что, мол, читают они свои стихи так, как пишут их и слышат сами, то есть стремятся передать звучание слов, мысль, страсть. К сожалению, чаще бывает наоборот: чем холодней стихи, тем сильней взвинчивает себя поэт и страдает и завывает с эстрады.

Сергей Орлов читал просто, без внешних эффектов. Это было раздумье о себе, о прожитой жизни, о сверстниках — так он и читал. Из всего, что слышал я в тот вечер, остались в памяти эти его стихи и то, как он читал их.

В Театре на Таганке Юрий Любимов ставил нашу с ним пьесу «Пристегните ремни!».

Время действия в ней было разделено тремя с лишним десятилетиями, все относящееся к предвоенным годам, к годам войны было взято из моих книг «Июль 41 года» и «Пядь земли», и люди на сцене возникали в разные периоды своей жизни, в разном качестве, поскольку время многое делает с людьми. Пьеса проходила сложно, приемка спектакля все откладывалась и откладывалась, и о пьесе уже говорили. И вот, услышав что-то, на один из «прогонов» пришел Сергей Орлов. К тому времени он переехал в Москву, был секретарем Союза писателей РСФСР, то есть в определенной степени официальным лицом. Он пришел сам и привел с собой Давида Кугультинова.

После спектакля мы все поднялись на второй этаж в кабинет Любимова. Разговор под свежим впечатлением шел несколько сумбурный, и хотя похвалы приятны, что уж душой кривить, оставалось еще время поправить, усилить что-либо, и нам интересно было послушать людей, с чьим мнением мы считались. Но больше и громче всех говорил один кинорежиссер, которого ни на спектакль, ни сюда наверх, собственно, никто не приглашал. Человек полнокровный, красивой внешности, несокрушимой бодрости духа, он обхватил носками ботинок ножки кресла, высоко подтянул тонкие брюки на коленях, так что всем видны были его глянцевые от загара ноги, и говорил, говорил, жестикулируя бутербродом в воздухе, никому не давал слова сказать, но — все о своем фильме.

Едва разговор начинался о спектакле, он перебивал и опять рассказывал о том, как он сдавал свой фильм, как от него что-то требовали, к чему-то склоняли, но он ни в чем не уступил. Нельзя сказать, что собрались тут люди сплошь деликатные, но радостный его напор был таков, что умолкали.

Орлов сидел на диване, смотрел в пол. Поднял голову, глянул на режиссера:

— Так это ваш фильм?

Тот подался ему навстречу всей душой:

— Мой!

— Не понравился мне фильм.

Режиссер заговорил что-то жалкое, что, мол, у него было не так, лучше… Его жаль стало и неловко всем. Но Орлов опять покачал головой, не представляя себя на его месте:

— Стыдный фильм.

Он как-то сказал: «чем дальше от войны, тем больше обнаруживается ее участников».

Он не был ни остроумцем, ни циником, его не одолевало желание во что бы то ни стало прославиться афоризмом. И не из тех он был, кто ради красного словца не пожалеет ни матери, ни отца. Нет, совсем иной характер, иной склад души. Но, вникая в суть вещей, думая о людях и о происходящем, о человеческом достоинстве и о суете сует, он и сказал это емко и точно. И все чаще, чаще в стихах его «друзей погибших молодые лица» и молодость поколения: …За пятьдесят товарищам моим, Им некуда от времени деваться, Лысеющим, стареющим, седым.