Я снова утыкаюсь в путеводитель. Я был взволнован; сердце мое билось быстро и четко. У меня не было никакой ясной мысли; я действовал, не рассуждая. Меня несколько смущало мое присутствие, и я предпочел бы находиться в другом месте.

Потом мой господин принимает свою прежнюю позу, и я успокаиваюсь. Ко мне возвращается хладнокровие. Кончаю тем, что говорю себе: «Как это глупо! Не произошло ровно ничего. Все это игра воображения».

В продолжение по крайней мере пяти минут голова моя была опущена над книгою. Я почти страшился поднять ее и пользоваться своими глазами. Но мне пришлось затрачивать усилие, которое мало-помалу истощалось, так что в заключение я снова уронил свой альбом и стал смотреть в коридор.

На этот раз я наперед был уверен в эффекте; уверен не на основании рассудочных доводов — а тою уверенностью, какую я часто испытывал во сне. Во сне мне случалось стоять перед рекою: нужно было перейти ее, а моста не было. Но достаточно было захотеть перейти, испытать сильное желание: во мгновение ока мост появлялся, и я ступал уже на противоположный берег. Событие перестает быть внешним по отношению к вам. Оно оказывается в такой непосредственной, в такой интимной зависимости от вас, что представление и реальность становятся почти равнозначными.

Итак, едва только я коснулся взглядом плеч господина в сером, как он обернулся. Но его глаза на этот раз не искали; они направились прямо на меня; они не были ни раздраженными, ни вызывающими. Можно было бы сказать, что они были наполнены страхом и каким-то страданием. В самой глубине их я видел отчаяние существа, побежденного без борьбы и сдающегося на милость победителя. Их выражение представляло собою такой явный контраст с обычным выражением лица этого господина и его вероятным характером, что он, видимо, сам не подозревал о нем. Мне кажется, он не знал, до какой степени его глаза были покорными и умоляющими; его гордость не позволила бы ему перенести это.

Словом, он бросает сигару, покидает окно и исчезает в соседнем купе.

Я испытал облегчение. Более взволнованным, более потрясенным из нас обоих был все же не он.

В самом деле, чем это было для него? Непонятным и незначительным инцидентом. В настоящую минуту он, вероятно, возвратился на свое место, оправился, развернул газету, сказал себе: «Этот болван подействовал мне на нервы», — и перестал думать обо мне.

Я же был потрясен до самой глубины своего существа. Мысли мои потеряли устойчивость. Я не находил ни одного предмета на его обычном месте. Представьте себе мотор, расстроившийся, развинтившийся вследствие своей собственной тряски. Все части болтаются, скользят, расползаются. Приемы мысли, казавшиеся мне до тех пор основательными, практичными, доброкачественными, оказались вдруг ненадежными. Я не умел больше различить, что правильно и что неправильно, что можно и чего нельзя; не умел провести различия между тем, что существует в действительности, и тем, что имеет место только в нас; между собою и остальным миром. Почему поезд двигался? Почему он не шел ни быстрее, ни медленнее? Почему в этом направлении, а не в другом? Почему я, сидя как бы у себя в комнате, не трогаясь с места, все же быстро уношусь куда-то? Самые обыкновенные вещи стали казаться мне чудесными; и наоборот, я готов был принять любое чудо. Я видел как бы клин, как бы рычаг, вставленный между основных глыб мироздания. Мне оставалось только налечь на его конец.

Когда я вспоминаю об этом, то, заметьте, бываю очень изумлен. Прийти в такое возбуждение! Какая нелепость! Не произошло ровно ничего чудесного. С внешней стороны событие было самым заурядным. Нужно думать, значит, что его внутреннее содержание как бы вздувалось под наружной оболочкой.

Вечером — останавливался ли я по пути? не помню — я приезжаю в Верден. У меня не сохранилось воспоминания о каких-либо приключениях после описанной истории в вагоне. Я вижу себя в Вердене, выходящим из вокзала, грязной маленькой коробки, узкой и вонючей, как ящик из-под сыра. Попадаю на неосвещенную площадь и оказываюсь перед старинною колымагою, какой-то помесью омнибуса и трамвая. Мне нигде не приходилось видеть ничего похожего — исключая Тарента, в глухом конце Италии.

Усаживаюсь внутри этого предмета. Мало-помалу другие человеческие существа стали заполнять скамейки. Я различал их с трудом. Все освещение состояло из крошечной масляной лампы. Когда омнибус должным образом наполнился, кучер взбирается на свою площадку, берет вожжи, вращает рукоятку, исполняет множество сложных манипуляций, понукает кляч, трубит в рожок. Наконец, колымага начинает грохотать. Я сидел так, что мог в большей или меньшей степени видеть дорогу. Сначала я мало интересовался ею. Я оборачивался больше в сторону людей. Я слушал их. Какой-то старый господин сказал вполголоса:

— Я думаю, что Жером сегодня выпил лишнее. Я дал ему свою багажную квитанцию, а он не мог найти мой чемодан.

Все пассажиры, казалось, разделяли мнение старика. Я понял, что Жером — это кучер, и стал рассматривать Жерома. Мне была видна только его спина. Его опьянение — если он действительно был пьян — ничем не выдавало себя в глазах непосвященного, каким был я. Нужно очень хорошо знать Жерома, думал я, чтобы заподозрить его в том, что он выпил лишнее. Лошади, видимо, знали дорогу наизусть. Колымага двигалась очень медленно и с большим шумом, но ничего ненормального не замечалось. Самое большее, Жером злоупотреблял рожком. Улица была пустынна, а он, не переставая, трубил.

Мы проезжали укрепления. Остановка. Впереди лучше освещенная улица, по всей видимости, главная улица Вердена. Направо темная улица, которая, должно быть, идет вдоль внутренней стороны укреплений.

Вдруг мне приходит в голову странная мысль. Я говорю себе: «Вместо того, чтобы ехать по главной улице, которая похожа на все главные улицы и которая очень быстро приведет к моей гостинице, куда как занятнее было бы повернуть на эту темную улицу, затем на другую и колесить таким образом куда глаза глядят!»

Я думал это с некоторою настойчивостью, с некоторою силою желания. Мы тронулись. Я смотрел по направлению к площадке кучера.

Вдруг, при самом въезде в главную улицу, Жером с силою дергает вожжами, хлопает кнутом. Лошади не без труда поворачивают, колымага чуть не опрокидывается, и мы направляемся по темной улице.

Пассажиры пробуждаются от своей дремоты.

— В чем дело?

— Куда, к дьяволу, он везет нас?

— Говорю же вам, что он выпил.

— А, может быть, дорога перегорожена по случаю ремонтных работ?

— Или ему нужно завести какой-нибудь тюк?

— Это недостаточный предлог.

Я все время смотрел вперед. Налево, в пятидесяти метрах впереди, я различаю, благодаря фонарю, какую-то улицу. Сейчас же внутренний голос говорит мне: «Нужно поехать по этой улице. Мы поедем по этой улице». Омнибус кое-как проезжает пятьдесят метров и поворачивает налево.

Я слышу, как пассажиры восклицают:

— Смотрите, он повернул на такую-то улицу (и они произносят название улицы, которого я теперь не помню). Что за странная идея!

Мои глаза продолжали смотреть вперед. Я внимательно следил за движением камней мостовой и стен, которые бежали нам навстречу. Я был, можно сказать, очень чувствителен к нашему перемещению и к нашему маршруту. Я не думал ни о лошадях, ни о Жероме, ни о способе, каким мы перемещались. Но с каждым шагом лошадей я испытывал облегчение, успокоение.

Так мы едем некоторое время. Улица нравилась мне. Налево виднеется другая; она не интересует меня. Мы проезжаем мимо. Но вот показывается улица направо. Не знаю почему, она соблазняет меня; и, как и давеча, во мне раздается какой-то голос: «Направо! По улице направо!»

Я был в таком странном состоянии, что, когда лошади, поравнявшись с этою улицею, стали поворачивать в нее, я не почувствовал ни малейшего изумления. Но пассажиры заволновались:

— Жером потерял голову!

— Он сошел с ума!

— Надо сказать ему!

Один из пассажиров встает и делает несколько шагов по направлению к передней площадке. Тогда я начинаю пристально смотреть на него. С каким выражением? Не знаю. Но он останавливается, энергия его ослабевает, все его тело как будто мякнет; и весь расстроенный, сконфуженный, как человек, пойманный на месте преступления, безвольно опускается на скамейку.