Я заставляю их проделать маневры, всем вместе и отдельными отрядами. Я строю их в колонну по два, в колонну по четыре. Я разработал специальные сигналы свистками, которые начальники отрядов должны были усвоить, а подчиненные их — научиться понимать. Были специальные сигналы для команд: «Вперед!», «Стой!», «Малая скорость», «Большая скорость», «Малое расстояние», «Большое расстояние» и т. д. Мною было предусмотрено все, и, в частности, какое расстояние нужно было, в зависимости от обстоятельств, сохранять между рядами автобусов.

Меньше всего я пожалел объяснений и указаний по части заключительной атаки.

— Постройтесь сначала в колонну по два в ряд. Внимательно слушайте сигнал: «По четыре!» Начальники, один вслед за другим, повторят сигнал. Никакой путаницы! Четные номера должны занять место налево от нечетных. Голова колонны должна замедлить ход, чтобы хвост не слишком растянулся. Тщательно соблюдайте расстояние между собою.

Когда я скомандую: «В атаку», — полный ход! Все внимание сосредоточьте на направлении и на расстояниях. Если будет сделана попытка перерезать вашу дорогу, если между вас бросят лошадей, не останавливайтесь! Если кто-нибудь из вас свалится, идите по три, по два, как будет возможно, но не останавлиайтесь. Главное — не тормозите машинально. Даже вовсе уберите ногу с педали.

Понимаете, мы до такой степени привыкли тормозить перед препятствием, что это делается у нас машинально. Какая-нибудь старушка переходит улицу в четырех шагах от вас, и вы тормозите, даже не замечая этого. Словом, в зале образовался не малый кавардак. По паркету проделывают маневры пятьдесят дюжих парней; уши режут оглушительные свистки. Кабатчик не протестовал. Он думал, что мы организуем гимнастическое общество.

На другой день, в субботу, работа моя начиналась с десяти часов. Лег я спать поздно. Но в восемь часов я выходил из дому.

Покупаю газету. Там подробно рассказывалось о приготовлениях железнодорожников к завтрашнему воскресенью; проект грандиозной манифестации, атака вокзала. Указывались их митинги, их сборные пункты и путь, которым они рассчитывали следовать. С другой стороны сообщались также планы полиции и Министерства. Все это можно было предвидеть. Шпики в подробностях сообщили обо всем, что было решено на четверговом собрании. Правительство допускало митинги, но запрещало шествие. Оно в изобилии мобилизовало кавалерию и пехоту: муниципальную гвардию, драгун, кирасир, линейных солдат, не считая полицейских отрядов. Площадь Шапель и подступы к ней будут основательно забаррикадированы.

Являюсь в помещение забастовочного комитета. Комитет должен был собраться в половине девятого. Жду. До девяти никого. Эти лежебоки рады были поваляться в кровати. Раз забастовка, для чего вставать в шесть часов утра?

Нас было человек двенадцать, одетых немного чище, чем обыкновенно, — по крайней мере, что касается их. Картина семейного собрания в день похорон.

Действительно, это было какое-то похоронное собрание — так странно все поглядывали друг на друга.

Я подумал:

«Они, вероятно, считают, что я пришел с целью примазаться к забастовке и потребовать свою долю безделья».

Председатель комитета, парень неглупый, более любезный, чем остальные, обращается ко мне:

— Товарищ, вы имеете слово.

По некоторым соображениям я решил сказать только то, что было необходимо:

— Дело идет о завтрашней манифестации. У вас есть все основания считать ее очень важной и желать ей успеха. Но нужно, чтобы этот успех был. Если у вас сорвется, то забастовка утратит свою притягательность. Вас выйдет много, я не сомневаюсь, и народ вы решительный. Но, как и я, вы читали газеты. Правительство, по-видимому, не будет сидеть сложа руки; а папаша Лепин доставит вам немало хлопот.

Они насмешливо улыбаются. Пожимают плечами.

— Та… та…! У вас не больше иллюзий насчет благополучного исхода, чем у меня. Признайтесь, что вы немного трусите; не за себя, конечно, а за успех дела! Так вот — у меня есть средство, которое обеспечит вам полный успех. Не спрашивайте меня: ничего не могу вам раскрыть. Моя затея удастся только при условии полнейшего секрета. Предоставьте нам свободу. Положитесь на нас. У меня к вам только одна просьба. Ваши митинги начинаются в час? Начало манифестации в половине третьего? Отлично! Держитесь до трех часов. До трех часов оставайтесь господами участка улицы Шапель, от бульвара до улицы Орденер. Одержать его не так трудно. Полиция больше всего боится атаки вокзала. Она будет только обороняться и не станет оспаривать у вас этого участка. Итак, держитесь стойко и постарайтесь так, чтобы середина мостовой была почти пуста. Вы обладаете достаточным авторитетом у ваших товарищей, чтобы добиться этого. Объявите об этом на митингах, но не очень это подчеркивайте, не делайте таинственного вида, — объявите, как самую естественную меру предосторожности для соблюдения порядка. Понятно, отсюда не следует, что середину мостовой нужно отдать полиции. Чтобы этого не случилось, с обеих сторон колонны манифестантов поставьте заградительные цепи.

Председатель комитета был очень смышленный парень. Он улыбался.

— Я догадываюсь о плане товарища. Так как он не желает давать объяснений, я не стану спрашивать их у него. Но он может быть спокоен: будут приложены все усилия, чтобы затея наших товарищей из Компании омнибусов не оказалась безрезультатной. Другие члены комитета оставались безмолвными и вопросительно поглядывали то на меня, то на председателя. Он продолжает:

— Итак, вы уполномочиваете нас, товарищ, объявить на завтрашних подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам оглушительного удара, сокрушительного вмешательства, которое решит участь дня?… Это было бы полезно во многих отношениях. Во-первых, они без разговора приняли бы и слепо исполнили бы предписание, которое вы только что дали. Потом, они скорее пали бы под выстрелами, чем отступили хотя бы на пядь до трех часов.

Я отвечаю ему:

— Объявите: я не вижу в этом никакого неудобства. Но держите мое предписание втайне до завтрашних митингов. Если вы расскажете о нем сегодня, их мозги начнут работать и они навыдумывают невесть что. С другой стороны, я боюсь ушей полиции.

На этом мы расстаемся. На другой день, в воскресенье, в два часа двадцать минут, я проезжал на своей машине мимо часов Дворца Юстиции. Через две минуты я прибуду на площадь Сен-Мишель, высажу своих пассажиров, поверну назад и умчусь полным ходом под носом изумленного контролера.

Я испытывал большое волнение. Думаю, что я дрожал не меньше, чем цилиндры моей машины. Париж внушал мне необычайный страх. А между тем вы знаете, как он бывает спокоен в воскресенье, в два часа пополудни. Я дрожал, может быть, больше от нетерпения, чем от страха. Я говорил себе:

«В этот момент кончаются митинги. Железнодорожники выходят; они наводняют улицы; соединяются вместе; направляются к улице Шапель. Руководители забастовки озабочены предотвращением беспорядка; запрещают разворачивать красные знамена и петь интернационал. Полиция делает легкую попытку разогнать демонстрантов, но не проявляет особой настойчивости. Они довольствуются установкой солидного заградительного отряда от улицы Орденер до улицы Рикэ. Я ясно представляю себе отсюда тройной ряд зтого отряда. Сзади, на высоте церкви, на склоне, в тупиках налево и особенно в расширении улицы, пешие полицейские, затем пехота и пирамидки ружей перед нею и, наконец, конная полиция и драгуны, в полной боевой готовности, ласкающие спины своих лошадок».

Приезжаю на площадь Сен-Мишель. В моем автобусе оставалось только три пассажира. Останавливаюсь. Пассажиры сходят. Кондуктор звонит. Я даю ход. Но вместо того, чтобы повернуть направо, я поворачиваю у водоема Сен-Мишель налево, еду вдоль аабора какого-то склада, пересекаю бульвар под носом идущего трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что никто даже не обратил внимания на это. Опять проезжаю мимо Дворца Юстиции. Часы показывали половину третьего.