Сколько мне здесь еще находиться?

Я вытащила ящик, второй снизу — пустой (в нижнем валялась обувь, в верхние я сложила городскую одежду; монастырская валялась так), ухватилась поудобнее за углы. Высунулась в окно, размахнулась, как только могла — и швырнула в пропасть.

Прошло несколько секунд, прежде чем он грохнулся. Звук получился громче, чем ожидалось. Я удовлетворенно хмыкнула. Надо было продолжить.

Как жаль, что в комнате нет зеркал.

Вещи. Шерстяная хламида. У настоящих монахов такие — наконец вспомнила я — назывались рясами или сутанами. Но только не здесь. Я взяла и расправила перед собой. Хорошая вещь. Ну ничего, в плохую погоду обойдусь курткой. Если мне суждено когда-нибудь выйти из своей камеры. Я собрала хламиду в неплотный ком и подбросила к потолку. Она начала расправляться еще в движении вверх. А в падении — вообще распласталась, напомнив об огромной раненой птице. Я потренировалась складывать ее так, чтобы в полете она разворачивалась красивее. Забралась с ногами на подоконник. Выпрямилась, стоя на коленях. Это был творческий, театральный акт. Я легко подбросила большой ком с таким видом, точно отправляла хламиду в последний путь. Достигнув примерно уровня верхней кромки окна, она принялась стремительно падать. Это было уже похоже не на птицу, а на человека.

Упала она бесшумно и я едва смогла ее разглядеть — серокоричневую на такого же цвета камнях.

Ага. Все понятно. Одежда монахов, оказывается, предназначена для маскировки в горах.

Соскочив с подоконника, я подошла к краю ковра и все-таки потянула. Он поволок на себе кровать и комод. Пришлось все же подвинуть мебель, со скрипом и — в результате — царапинами на полу. От усилий я немного вспотела. Ковер был свернут в толстую трубку, которую я просто столкнула вниз. Он так и не развернулся. Звук был глухим и мягким.

И тут меня окатило страхом. Мне вдруг пришло в голову, что в договоре — не выдуманном, а реальном — был пункт о порче монастырского имущества. Посмотреть я не решилась. Я опять забралась на кровать, и, прижав согнутые колени к груди, принялась думать, как бы мне выкрутиться, если что. Долго размышлять не пришлось.

Я скажу, что пыталась выбраться. Ну да. С помощью ящика, хламиды и ковра.

Особенно меня позабавил в таком контексте ковер: я, похоже, решила, что он — самолет. Ладно, я не дура и не сумасшедшая. Я просто хотела привлечь внимание.

Вдруг кто-то, стоящий на крыше, видел летящие из окна предметы. Почему именно эти? Потому что они большие, проще заметить.

Вечером, перед тем, как умыться и лечь (ужин так и не спустили), я подошла к двери и со злобой ее пнула. Удивительно, но она громыхнула в ответ. Тогда, не веря себе, я потянула за ручку…

Дверь оказалась открыта.

Запись тридцать девятая

Полночи я бродила по пустому Монастырю, опасаясь, что, если вернусь, меня снова запрут. В столовой я обнаружила холодный печеный картофель и чай. Все, кажется, спали. Я добрела до пристройки, где жила Таня, но не услышала ни звука. Из-за страха перед запираемыми дверьми в здания я не заходила. Но в конце концов, жажда сна взяла свое. Мне привиделось, как из окна я прыгаю в пропасть, потому что по коридору за мной кто-то гнался, а другого выхода я не нашла.

На рассвете за стеной что-то шуршало, неразборчиво разговаривало. Потом внезапно настала тишина. Я поняла, что проснулась.

Около девяти дважды прозвонил колокол. Я боялась, что меня выловят по дороге, что мне нельзя расхаживать за пределами комнаты. Обошлось. Все шли в столовую.

Никто не интересовался, где я пропадала трое суток. Люди выглядели уставшими, некоторые даже вымотанными, но не физически, а душевно. Роман болтал с Эльзой, как ни в чем не бывало. Она смотрела встревоженными глазами. Но он, похоже, ничего особенного ей не сообщал. Я взяла завтрак со стойки, села. Костя обернулся ко мне, но тут же спрятал взгляд, точно я совершила нечто непотребное, и лучше меня игнорировать.

Я сидела недалеко от сдвинутых столов, за которыми разместились Джей, Лаури, Маргарита, Руслан и почему-то Катя. Катя рассказывала. Я прислушивалась.

Это была то ли история жизни, то ли события последних дней. Если второе, то то мне еще повезло. Катя очутилась в одной комнате с человеком, погруженным то ли в кому, то ли в длительный сон. Симпатичный темноволосый и крепкий парень, он лежал на легкой металлической кровати, вроде больничной, и к нему были подведены какие-то трубки и провода. Аппаратура, вероятно, находилась за стеной; во всяком случае, другие концы проводов и трубок уходили в стену. Катя не постеснялась, заглянула под простыню. Молодой человек был совершенно голый, а очередная трубка — полупрозрачная, толстая, гофрированная — скрывала пенис.

Маргарита хихикнула, но быстро опомнилась, изобразила строгое лицо. Джей сказала:

— Я думала, их уже увезли…

Вот оно что! Парень — один из трех, кого я привела к источнику. Значит, так им стирают память? Мне не верилось.

— То ли еще будет, — прошипел маленький жесткий Руслан. — Подождите, они еще и нас законсервируют.

— Не всех, — заявила с видом знатока Джей.

— Как это?! — взвился Руслан.

— Элементарно. Кто сможет быть им полезен в сознательном виде, тех будут учить.

А остальных… — по тону Джей нельзя было понять, всерьез она или шутит.

— Тебя, Русланчик, точно законсервируют, — сказала Маргарита. — Поскольку ты боишься. Это надо проработать.

Я вернулась к еде. Иногда казалось, что лучше провести год под гипнозом, чем так.

Нервничать каждый раз, не понимать, и оказываться лицом к лицу с пустотой.

Я больше не слушала, но краем глаза смотрела на Лаури. Красивый, в белой одежде, с высокомерным четко очерченным ртом. Если бы участники эксперимента действительно делились надвое — скрытых ассистентов и настоящих подопытных, — то он бы точно был ассистентом. Лаури помалкивал, словно потому, что, по его мнению, не стоило снисходить до бессмысленных разговоров.

Когда он встал и вышел, без объяснений оставив компанию, я тоже поднялась. Я шла как будто на его запах. Лаури сидел в одном из маленьких дворов, рассчитанных на разговор двоих.

Двор был не проходной. Я сделала вид, что заблудилась, игнорируя Лаури. Но он позвал меня:

— Подожди!

Я остановилась, разглядывая красавца-парня. Когда он сидел на скамейке, его ноги в узких белых джинсах казались особенно длинными. В лице я разглядела след какого-то отчаяния и даже, пожалуй, безумия. Определенно, он был способен на рискованные поступки. Я пожалела его, хотя не понимала, за что. Он тоже меня изучал.

— У тебя такой вид, — медленно произнес Лаури, — точно ты всем сочувствуешь.

— Не знаю, — честно ответила я.

— Раз уж ты появилась, хочу тебе рассказать одну вещь.

Лаури вел себя так, будто он, а не я был на пять лет старше: не то, чтобы снисходительно, но не сомневаясь в своем лидерстве. Я запоздало подумала, что это — из-за его внешности. Наверное, он жил в условиях, где никто ему не отказывал.

— Хорошо, — сказала я, и, не желая разделять с ним скамью, опустилась на брусчатку. К счастью, все уже высохло.

— Помнишь, говорили, что я князь? — начал Лаури с легкой такой интонацией, маскирующей неуверенность. — Это правда. Старинный княжеский род. По легенде, у нас были большие владения. Конечно, к двадцатому веку ничего не осталось, только квартира. Она должна была стать коммунальной, но прадедушки постарались, чтобы туда поселили родственников. Так получилось, что я рос среди старушек, которых следовало слушаться. Но старушки были еще те. В темных платьях, с белыми воротничками из настоящего кружева, и обязательно с брошками.

Три незамужних седоволосых сестры рано умершей бабушки Лаури. Одна брошка, самая яркая, изображала букет цветов, другая — корону, третья была камеей. Девушка с камеи иногда снилась Лаури сидящей в утренних сумерках у окна, и он не мог ни заговорить, ни дотронуться — просыпался. Именно старушки решили, что Лаури должен стать пианистом, ведь у него прекрасный слух и чувство ритма. Мальчик не возражал. Ему нравилось путешествовать из одной старинной квартиры в другую, к частному учителю. Позже, правда, пришлось поступить в музыкальную школу, где атмосфера была попроще. Но зато его талант снискал славу на конкурсах и отчетных концертах. Для Лаури сшили смокинг, особенную рубашку и галстук-бабочку. Черные туфли он начищал до блеска. Но если в глазах взрослых он выглядел очень примерным ребенком, то дети знали, каким он может быть резким и злым. Он рано научился драться: во дворе ребята устроили что-то вроде тайного клуба с турнирами по борьбе. Старшие показывали приемы. В общем, Лаури обижать не решались. Как истинный князь, он любил и войну, и искусство. Ему повезло: в отличие от ровесников, в подростковом возрасте его внешность хуже не стала.