Магазины, вежливые продавцы. Огромный зал библиотеки. Какая-то лекция на фоне стилизованного изображения Ленина. Кадры из типографии, где печатают номер местной газеты. Уцепиться вроде бы не за что. Но через какое-то время я начала замечать необычные вещи. Например, в сюжете про детский сад на десяток детей было пять воспитательниц! И выглядели они все как любящие мамочки, дети это чувствовали, лезли на колени и обниматься. Такое сыграть невозможно, нужна либо основательная психологическая обработка, либо — действительно — способность любить детей, которую в одном месте и в таком масштабе не встретишь среди педагогических работников. Вновь потянулись изображения улиц — съемочная группа будто совершала экскурсию по городу, заходя то туда, то сюда, — и я поняла, что почему-то здесь нет ни одной машины. Может, их убрали специально? Тем временем начался сюжет про медицинские изыскания. Большеголовый крупный доктор в белом халате рассказывал ни много, ни мало про пересадку головного мозга. Я не верила своим ушам. Конечно, опыты на человеке были только в перспективе, но не слишком отдаленной: доктор обещал, что не пройдет и пяти лет, как… В описание технологии я не вникала, речь шла о заморозке, о специально разработанном для периода адаптации боксе, что-то еще. Но я была уверена, что подобные вещи в реальности до сих пор невозможны. Повеяло ужасом, как от головы профессора Доуэля. Тем временем, доктор перешел к психологическим аспектам. Конечно, пересадка мозга означает, практически, полный перенос личности в другое тело.

Донорами тел могли бы стать люди, чей мозг умер, неизлечимые психические больные с соответствующими органическими повреждениями и преступники, осужденные на смертную казнь. Существуют великие личности, которые заслуживают больше, чем одна жизнь, — произнес доктор, сурово из-под густых бровей глядя в камеру. Он производил впечатление человека солидного, который хорошо знает, о чем говорит.

Я подумала, отдала бы я — например, в случае самоубийства — свое тело для того, чтобы в нем поселилась более достойная женщина. Несмотря на бредовость идеи, она меня привлекала. Любопытно было бы выяснить, заключается ли вся «личность» действительно в мозге, или что-то зависит — если вспомнить версию Александра Беляева — и от других частей? Более того, тут вставало и множество интересных религиозных вопросов, которые стоило прояснить. Тему морали я в своих мыслях даже не стала затрагивать: ведь понятно, что ограничения такого рода следуют из человеческого страха перед незнакомым, а настоящим ученым необходимо подобный страх предолевать. В какой-то момент мне показалось, что доктор, говорящий столь уверенно, уже ставил эксперименты на людях, хотя и нелегально.

Снова заговорил диктор, камера поехала по клиникам, где, в общем-то, и занимались практическим решением проблем трансплантации и протезирования. Голос за кадром сообщил, что здесь единственное место в мире, где подобные исследования достигли столь высокого уровня. Еще несколько бытовых сцен, квартира ученого (круглый стол, абажур с бахромой), новая школа, спортзал, линейка, пионерский салют. Я запутывалась — но похоже, создатели фильма и преследовали такую цель. Обычные сцены, которым доверяешь по умолчанию, перемежались неестественными не то что для советской действительности, но и для сегодняшней. Показали зоопарк, где пространство для посетителей урезано до минимума: тропинки между вольерами не шире той, по которой мы недавно пробирались над пропастью. Меню с фотографиями в кафе еще можно было понять, хотя я очень сомневалась, что такое нормально для советских шестидесятых. А главное — то, что зрителя бросали из одного в другое, не связанное между собой ничем, кроме места, где все происходит. В общем, после кафе появился молодой физик, почему-то в узких джинсах. Он мне кого-то напоминал, поэтому я не слушала — рылась в памяти. Фильм уже кончился, а я никак не могла найти, хотя казалось, что видела этого человека буквально на днях.

Снова вышел старший Монах и попросил подумать над увиденным. Младший вывел нас в первый двор. Несколько человек принялись громко обсуждать, было ли в советские годы действительно хорошо, и не зря ли страна рассталась с прежним режимом. Я стояла, трогала камень в кармане, и думала, что в тот городок наверняка вливались огромные деньги. Фильм во многом производил нереальное впечатление, и было стойкое чувство, что куча всего осталась за кадром. Но правду, похоже, не знали, ни режиссер, ни сценаристы, ни даже те, кто оплачивал весь этот комфорт, — а только сами ученые. Невозможно было не вспомнить о нашей научной станции: мы там жили довольно скромно. Группа молодых биологов в конце шестидесятых придумала проект изучения «богатой сибирской природы», и свалила в глушь из столиц, — понятно, почему. В семьдесят пятом родилась я, и оказалась единственным ребенком, который жил там постоянно. Жены других ученых устраивались с детьми в городке — отнюдь не похожем на тот, что нам показали в фильме, но все же более комфортном, чем поселок. Дети приезжали к папам на каникулы, я играла с ними, водила по лесу, рассказывала страшные истории про медведей и колдунов. Правда, все от мала до велика знали, что я — девочка неправильная, в школу не хожу, только сдаю контрольные. Но, наверное, как раз моя неправильность в конечном счете привела в Монастырь. Что до нашего поселка, то он в девяностые годы, когда прекратилось финансирование из центра, преобразовался в кооператив по сбору грибов, орехов и ягод. Интересно, что стало с городом, который я сейчас видела на экране? Жив ли еще густобровый доктор? В порядке ли зоопарк? А этот физик в джинсах — не свалил ли он за рубеж?

И тут я его узнала. Высокий рост, прямота и периодически — ироничное выражение на лице. Прибавить сорок лет и стопроцентную седину.

Конечно, это был профессор.

Запись двадцать третья

Во второй половине дня нас снова учили двигаться. Предварительно попросив переодеться в монастырское, чтоб не стеснять движений. Младший монах принес две безглазых маски. Сбоку подошла та невысокая женщина с каштановыми волосами, которая как-то уже занималась с нами. Встала тихо, за спинами остальных, точно она новичок. Монахи объяснили, что сегодня в маске будет один человек. Остальным следует за ним наблюдать и двигаться в соответствии с его ритмом. При этом траектория может быть любой. То же касается расстояния. Можно встать очень близко, вплотную, так, чтобы чувствовать тело того, кто движется вслепую, но прикасаться нельзя. Или отойти на тридцать метров, но четко поддерживать нужный ритм. Две маски, как оказалось, требовались для того, чтобы не делать пауз: только когда на очередного надета маска, предыдущий может снять свою. За порядком следили монахи, не командуя вслух, а просто подходя и выводя из движущейся толпы за плечо.

Разговаривать было запрещено. Первоначально мы толкались вокруг человека в маске, многие норовили подобраться поближе, почти задевая, то ли заигрывая, то ли желая внушить какие-то эмоции. Только незнакомая женщина держалась поодаль, что, однако, не мешало ей действовать точно, как бы мы не загораживали «объект».

Маленький костистый Руслан, дождавшись своего часа, принялся буйно махать руками, распугав толпу. Трудно было поддерживать столь быстрый ритм и при этом не скопировать его напряжение и агрессию. Старший Монах покачал головой, остановил нас и попросил перестать воспринимать друг друга как людей. Просто движущиеся объекты, которые не понимают, что творят. Ему удалось нас настроить, и вскоре наша группа более или менее равномерно распределилась по всему двору.

Нам позволили принять душ и переодеться, но через полчаса собрали снова. По лестнице на стену, которая разгораживала дворы, поднялся профессор. Приняли его буднично, без вопросов, кто это такой — точно все уже познакомились. Многие сразу сели на теплые камни, другие последовали их примеру потом, а к концу рассказа профессора остались стоять только Руслан и Костя. Голос высокого старика звучал здесь как в хорошем лекционном зале.