— Не понимаю четвертого, — сказал Борис Борисович, заинтересованный необычным стариком.

— Видите ли, в семнадцатом и в двадцатом годах, когда воевали мои сверстники, я… я не воевал… Я—, я тогда ходил в синагогу.

Старика любили за смелость, за неизменное стремление к справедливости и даже за его нудную манеру каждый вопрос рассматривать всесторонне, с утомительной подробностью.

Когда отец Тины стал работать в облисполкоме, он встретил профессора Гейзмана в его натуральном профессорском виде.

Старик стал постоянным гостем в их доме. В столовой стояли гейзмановское кресло-качалка и гейзмановская пепельница.

Он привел к ним своего старшего сына, кандидата философских наук, но за младшего шутя извинился:

— Самый занятый человек в нашем семействе: изучение космических лучей — дело, не терпящее промедления.

Вскоре они встретились в театре. Вблизи знаменитый аспирант выглядел много старше, чем издали. Бледное лицо его очерчено тонко и точно. Глаза совсем не гейзмановские — светлые, миндалевидные. Он сказал Тине пару беглых фраз и отошел. Но когда она оглянулась, она встретила его спокойный, пристальный, испытующий взгляд.

Через несколько дней он пришел вместе с отцом.

Захваченная работой над очередным чертежом, Тина едва поздоровалась с новым гостем. Оттеняя штриховкой контуры деталей, она в забывчивости сказала самой себе:

— Вот так будет красиво.

— По-вашему, это красиво? — с сомнением возразил гость.

— Конечно! Разве это плохой чертеж?

— Чертеж хороший, но красота, — не то слово.

— Как не то?! — возмутилась Тина. — Если бы я захотела рисовать музыку, я пыталась бы изобразить ее чертежами.

— В раннем детстве я изображал звуки трубы спиралью, а звуки скрипки молниеобразной линией, — улыбнулся юноша.

— Вы хотели сказать, что я еще не вышла из младенческого возраста?

— Нет, скорее я хотел сказать о сходстве некоторых наших восприятий.

Так начался их первый разговор. С тех пор Юра стал изредка заходить. Он был прост и немногословен. Много разных людей бывало в гостеприимном Тинином доме, но лишь его посещения и удивляли и тревожили ее. Она понимала всех, лишь он оставался непонятен, словно она смотрела на него сквозь призму, ломавшую изображение.

— Папа, какой, по-твоему, Юра? — спрашивала она у отца.

— Будущее светило науки! — торжественно возвестил отец. Он относился к ученым с глубоким уважением. — Мы еще услышим о нем, дочка. И не только мы.

— Он похож на «всестороннего деда»?

— Характер другой, а голова почище отцовской. Тоже снайпер своего рода.

— Почему снайпер?

— Снейперский мозг, бьет без промаха. Ты смотри, как он живет. С восьмого класса он уже точно определился — не выходил из отцовской лаборатории. Пришел сдавать в институт экзамены — в одной руке учебники, а в другой запатентованный физический прибор под названием «счетчик Юрия Гейзмана». Зря ничего не сделает.

«Зря ничего не сделает», — повторила Тина про себя. — Но ведь он и не делает ничего! Не ухаживает. Просто сидит, играет со мной в шахматы, катается со мной на коньках. — И тут же она возразила себе: — Но ведь ни с кем другим он не катается на коньках!»

Чем молчаливее он был, тем больше ждала она от его слов, тем чаще задумывалась над его короткими фразами.

Однажды он сказал:

— Вы замечаете, как мы с вами похожи друг на друга?

— Чем?

— Оба темноволосые, со светлыми глазами, оба… как бы это сказать?.. внутренне сосредоточенные, сдержанные.

Тина засмеялась.

— Но я только с вами! В институте и вдвоем с папой я болтуша из болтуш.

Он опроверг ее:

— Нет. Вы сдержанная.

Как всегда, простые слова его звучали с особой значительностью, и, простясь с ним, Тина снова спрашивала себя:

«Что он хотел сказать? Или ничего? Почему во всех его словах я ищу тайный смысл? Чего я жду от него? Может быть, это… он? Тот, которого я полюблю?.. Зачем он все ходит ко мне?»

Он был уже известен в ученом мире, он часто бывал в Москве, работал там в лаборатории прославленного на весь мир ученого. Зачем он ходил к ней, второкурснице из провинциального города? Она привлекательна, но ей далеко до настоящих красавиц. Она способна, но не одарена никакими талантами. Конечно, он ходит просто по-дружески, «на огонек».

Порешив на этом, Тина успокаивалась. Но за нее тревожились подруги:

— Тина, все говорят, что он ухаживает за тобой!

— Он совсем не ухаживает. Он просто ходит.

— Что же, ты хочешь, чтоб он писал письма и таскал тебе цветы, как какой-нибудь первокурсник?

Но он принес и цветы.

Тинин день рождения был в декабре. Все уже сидели за столом, когда вошел он. В руках у него был пакет из плотной оберточной бумаги. Он развернул бумагу, вытряхнул из ее складок комья снега. Под бумагой и под снегом оказался букет пунцовых роз.

— Прямиком из Сухумского розария. Самолетом. Самое трудное было добиться, чтоб именно пунцовые. Зимой, в снег, особенно контрастно. И Тине к лицу.

В этот же вечер он сказал ей:

— Ты заметила, Тина, что в хороших браках мужья и жены или прямо противоположны друг другу, или очень сходны?

— А что лучше — противоположны или сходны?

— Я думаю, что все диктуется вездесущим инстинктом естественного отбора. Если люди с каким-либо изъяном, они тянутся к антиподу, способному компенсировать изъян. Слишком высокий — к низкорослой, альбинос— к жгучей брюнетке, умный урод — к глупой красавице. Но существа, гармонично развитые, стремятся сохранить гармонию. Они ищут себе подобных…

Короткий и беглый разговор. Но Юра часто подчеркивал свое и Тинино сходство. И Тина ночью спрашивала себя: случайны или не случайны слова, сказанные сегодня?

Она привыкла непрерывно думать о нем и видеть его.

Она спрашивала себя: «Люблю ли я его? Может быть, я начинаю любить? Нельзя так много думать о человеке, которого не любишь! — Она вспомнила ночной разговор отца и матери, услышанный ею в детстве. — Даже такая любовь у них не пришла сразу. Папа не зря твердит одно: «Не надо торопиться». Юра хороший, только у него страшное количество «подтекста». Я бы уж предпочла немного самого примитивного текста. Но зачем я думаю? У меня есть друг. И я рада, что он есть. И ни о чем больше я не хочу думать!»

Весной он уехал в одну из своих «засекреченных» экспедиций, о которых Тина знала только то, что работать ему приходится «на больших высотах». Тина скучала без него сильнее, чем сама ожидала.

Музыка помогала ей, и чаще, чем прежде, приходил к ним теперь скрипач Алексеев. Тощенький, пьяненький, с невесомой, шатающейся походкой, он трезвел и менялся лишь в присутствии Бориса Борисовича. Его терпели в доме за те минуты, когда он, плотно смежив затекшие веки, брал смычок, и скрипка начинала горестно плакать о загубленном таланте.

Видя, как скучает Тина, отец предложил ей поехать на охоту. Ездили большой компанией и возвращались поездом, заняв три купе.

Тина зашла за консервным ножом в соседнее купе, где разместился начальник областного управления МВД Корилов с двумя своими сотрудниками.

Здесь было жарко, пахло табаком и вином. Корилов сидел без пиджака, в рубашке, распахнутой на груди. Красивое лицо его с ярко-синими глазами раскраснелось от жары и вина.

— Помню, помню я Володьку Голышева, — не замечая Тины, говорил он и лихо встряхивал волнистыми волосами. — Хват был парень! Любое дело поручи — двинет. Его тогда со всей этой компанией под горячую руку забрали… Потом разобрались, да уж поздно!..

Он ребром ладони быстро провел по шее, точно разрезая ее, и вдруг, вскинув голову, захохотал странным, беззвучным, состоящим из частых придыханий смехом. Он увидел Тину, прочел ужас в ее глазах, но не смутился, а только подобрался, выпрямился застегнул ворот и спросил с горькой, снисходительной, почти нежной насмешкой взрослого над ребенком:

— Ну что, испугались? Нет страшного на свете! Садитесь!

Как он? Что он? Любопытство заставило ее сесть. Он угощал ее, шутил, даже пел густым баритоном. А ей хотелось дотронуться до его смеющихся и настороженных глаз. «Пусть закроет глаза. Тогда лицо станет усталым, измученным».