— Ласточка, скажи, что это неправда. Одно твое слово — и я не поверю никому, ничему, ни людям, ни глазам, ни ушам. Я поверю только тебе.

Она едва выдавила из себя три слова:

— Все правда, Володя.

Он ушел в комнату, и Нина пошла за ним. Тина села на стул в прихожей. Она сидела до тех пор, пока не вышла Нина и не сказала ей:

— Володя сейчас едет ко мне. Он не может видеть тебя. Ты должна уехать.

— Да, я уеду с ночным поездом.

Она еще сама не знала, куда она поедет. Володя и Нина ушли. Она видела в окно затылок Володи, его серую шляпу и серое пальто, которое они вместе покупали, радуясь, что удалось подобрать в тон и что все это так идет Володе.

Она осталась одна. Она не могла ни плакать, ни думать и стала неловко собирать вещи в маленький чемодан. Только самое необходимое, то, что купила сама. Мысли были такими же одеревенелыми, как руки. «Куда я поеду? Не знаю. Не все ли равно? Просто сяду в поезд и поеду. Триста рублей осталось от зарплаты. Что будет дальше? Не все ли равно, что будет дальше?»

Она сложила вещи и стала убирать квартиру. Она хотела оставить ее в безупречном порядке. Сделать это для Володи…

Никогда с такою нежностью не перебирала она Володины вещи. Рубашки с потертыми воротами, носки с заштопанными пятками.

Сейчас вдруг оказалось, что каждый носок и каждая рубашка говорят о любви и радости. Манжетку он разорвал, когда нес Тину через сад на руках, чтоб она не промочила ноги. Пятно на сорочке — это он кормил Тину с ложки вишневым вареньем, когда она пришла с работы усталая и сразу легла. Она ласкала его носки и рубашки, складывала тщательно и любовно. Остаться? Просить прощения? Он простит… Но ведь уже все равно не скроешь, что другой дороже! Чем же станет Володина жизнь? О Дмитрии по-прежнему боялась думать.

В ящике стола попалось письмо о кокиле. Инстинктивно, почти бессознательно она положила его наверх. Она возилась с уборкой весь день, а вечером позвонил телефон.

— Тина! — услышала ока хриплый и тихий голос. От одного звука этого голоса кожа на руках покрылась пупырышками.

— Митя?

— Как ты, Тина?

— Я уезжаю…

— Когда?

— Ночью.

— Я еду к тебе. Выходи к реке. Там, где встречались. Они встретились в знакомой аллее. Ночь была такой.

же дождливой и ветреной, как минувшая. Он обнял ее, и она прильнула к нему.

— Как она, Митя?

— Простужена, сражена, плачет… Но опасности нет. Куда ты едешь?

— Я еще не знаю… Мне все равно.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю… Мне все равно.

— У тебя есть деньги? — У меня есть деньги.

— Возьми еще. Я буду посылать тебе. Не смей отказываться. И без того тяжело. Не смей.

Она не видела в темноте его лица и стала привычным движением пальцев ощупывать его щеки, лоб.

— Митя, ты не клянешь меня?

— За что?

— За жену… за семью… за себя…

— У нее остались дети, дом, остался я. У меня остался дом, дети, завод. У твоего мужа остался дом, институт, друзья. Только ты потеряла все… Едешь неведомо куда, неведомо зачем, без вещей, без крова, без родных, и ты спрашиваешь меня… — Он крепче прижал ее к себе. — Тина… я сейчас… готов поступить так, как ты захочешь. — Я поступаю так, как я хочу.

Дождевые капли стекали по ее шее за воротник, а лицо ее согревалось его дыханием, прерывистыми горячим,

— Тина… Ты… простишь ли ты меня?

— За что? Ты же не обещал, не уговаривал, даже не просил… Я сама шла на это. А мне не семнадцать лет…,

— Все равно мы еще будем вместе. Это временно, Тина… Мы еще увидимся… Мы еще решим.

— Молчи! Еще минуту с тобой. Мне хорошо. Ведь ты рядом… Митя, если б все началось сначала?..

— Я не отказался бы ни от одной минуты… — Милый… Я так счастлива сейчас…

Плечи его вздрогнули. На пальцы, которыми она гладила его щеки, вместе с холодными каплями дождя упали горячие капли.

— Льдинка-холодинка… — с болью и горечью шептал он. — Льдинка-холодинка моя!

— Прощай, Митя… Пора…

— Подожди!

Она отстранилась от него.

— Мы оба счастливы сейчас?

— Да… — твердо ответил он. — Пока я рядом с тобой, я счастлив.

— Ну вот и все… Мне ничего в жизни не надо, кроме этих слов…

Ока была спокойна, а его плечи вздрагивали. Тина вернулась домой. Села в теплую ванну к закрыла глаза. У самого лица с тихим журчанием лилась вода. От тепла или от этого журчания вдруг встало в памяти давно забытое: журчание горкой реки, солнечное тепло и мараленок, глянувший ей в зрачки. Глаза мараленка, спокойные даже в минуту смертельной опасности, все видели, все отражали и ничего не пропускали в глубину, Откуда шло это непроницаемое спокойствие? От неведения? Или от того, что внутри, в нем самом, все так совершенно, что ничем нельзя испортить?

Мараленка можно было убить, уничтожить, но нельзя было лишить этого благородного, ясного и яркого взгляда.

Давно-давно и Тина знала дни такого же спокойствия. Куда он исчез тогда, этот мараленок? Его не было ни в кустах, ни за камнями. Маленький сгусток солнечного света поднялся с земли, взял высоту и исчез…

Если б можно было исчезнуть так же легко и мгновенно…

Тина вышла из ванны и, вытираясь, машинально взглянула в зеркало. Собственная юность поразила ее своей противоестественностью.

Она чувствовала себя тысячелетней, а из зеркала печально и нежно смотрела смуглая, гибкая, цветущая женщина.

От бесполезности этой, еще такой живой и горячей красоты нахлынула горечь. Захотелось швырнуть об землю, растоптать, расточить как попало себя, остаток своей жизни. «Все обман в жизни… И ничего мне не надо… Уничтожить! Бросить кому попало под ноги, под колеса, под поезд. Я же хотела смерти! Зачем, для чего ехать куда-то, думать о чем-то, метаться, мучиться? Под поезд!.. Ведь я не первая».

Ей вспомнилась Анна Каренина. И вдруг стало ясно, что все это уже было.

Женщина, звавшаяся Тиной, ласкавшая Дмитрия и лгавшая мужу, уже умерла, и все уже позади: и неумолимый грохот колес и предсмертный жаркий порыв к жизни, когда все на земле так смертельно мило, и мертвое, ко всему безразличное тело, бесстыдно отданное на поглядение… Все это уже было с нею.

Женская жизнь ее отжита, кончена, раздавлена колесами. Что в ней осталось жить? Что, какая сила несет ее не под колеса поезда, а в поезд, в путь, в новую дальнюю дорогу?

Она не знала, что движет ею, а руки ее складывали з сумочку письмо.

«Струсила? — спросила она себя. И твердо ответила — Нет. Если бы осмысленная смерть — в бою, в научном опыте, ради спасения кого-то, — хоть сейчас. Но так, бессмысленно! Бессмысленная смерть — конец бессмысленной жизни». Жизнь, окружавшая Тину, могла быть сложной, трудной, до предела насыщенной радостями и печалями, ко не могла быть бессмысленной. Каждый час, каждый миг жизни представлялись Тине освещенными высоким смыслом и целью. Можно, ослепнув и запутавшись по слабости и неразумению, упустить из виду и эту цель и этот смысл. Но они не могут исчезнуть! Открой глаза — и они с тобой.

До отъезда было далеко, она решила прилечь и попыталась уснуть, но мысли гнали сон. Она продолжала думать:

«Почему я живу? Анна, теряя любовь, теряла смысл жизни, и смерть для нее наполнялась смыслом. Что оставалось ей? Женщине с проснувшимся умом и сердцем куда применить их и ради чего жить?.. А у меня? Горя на мою долю пало много. Но и счастья много. Счастье близости с лучшими, смелыми… Может быть, и мое гора как-то связано с моим счастьем? Ведь лучшие бойцы всегда под огнем. Мир все еще устроен так, что лучшее часто пробивается с боем… Странно. А может быть, на странно. Сколько тысячелетий под этими звездами, от рабов до рабочих, люди жили в мире звериных законов собственности. И вот народился совсем новый и милый человеческий мир! Еще и сказки такой не написано, чтоб новорожденный богатырь сразу и рос и отбивался от полчищ врагов, зрелых и вооруженных. В битве бывают не только победы, но и труд, и боль, и ошибки. Но не бессмысленность!