Бахирев уже не мыслил близости с женщиной без душевного проникновения, без стократного эха, которое каждую мысль и каждое чувство возвращает тебе обогащенным и делает мир щедрым и безграничным. Он не мог без этого и уже удивлялся тем, кто может. После близости с Тиной всякая иная близость казалась ему убогой и мерзкой в своем убожестве.

О противовесах он почти не думал в эти минуты. Там все уже было ясно и все доказательно. Он не сомневался в том, что в министерстве, ознакомившись с его доводами и материалами, убедятся в их бесспорности.

Через день Бахирев мчался в машине по метельным, еще темным улицам утренней столицы. В вестибюле гостиницы «Москва» уже толпились командировочные. Он не стал дожидаться очереди и вместе с чемоданчиком, чертежами, расчетами помчался в министерство.

«Может, и без гостиницы обойдусь. Подпись Бочкарева — и тотчас обратно на поезд. Если установится летная погода — лечу самолетом».

Заместитель министра Бочкарев, хорошо знакомый и танкостроителям и тракторостроителям, и на этот раз был в командировке. Бахиреву сказали, что вопрос решается в главке. Главный конструктор направил Бахирева к начальнику главка, а секретарша начальника заявила, что вопрос передан в министерство.

Пройдя все эти инстанции, Бахирев добрался до приемной второго заместителя министра Беловодова.

На широком диване приемной сидели ожидающие. Сейчас, когда решение вопроса было в руках заместителя министра, каждый час промедления казался Бахиреву преступным: каждый час сходили с конвейера тракторы, обреченные на аварию. Однако он понимал, что там, где ждали месяцы, один час не меняет дела. Он открыл папку, еще раз просмотрел докладную и чертежи, и, как всегда, это успокоило его.

В этих чертежах была та особая простота конструкции, которую Бахирев воспринимал как «здоровье» «гриба боровика». Ощущение жизнеспособности узла возникало с первого взгляда, и это вселяло в Бахирева уверенность в исходе дела. Он не понимал, что подобное ощущение конструкции машины свойственно не всем. Необходимо особое чутье, особый дар, и тому, кто лишен этого дара, нельзя растолковать и этого ощущения, как нельзя человеку, лишенному музыкальности, объяснить, почему одно созвучие гармонично, а другое нет.

Бахиреву, от природы щедро одаренному конструкторским чутьем, оно представлялось естественным свойством каждого. Ему не приходило в голову, что другие могут не понять вещей, столь очевидных для него самого. Успокоенный лицезрением чертежей, он погрузился в полудремотное ожидание.

В небольшом, скромно обставленном кабинете сидел худой, маленький человек с отвисшей кожей лица и манерами толстяка. Он так поднимал сухую голову с остры. ми глазками и устало-брезгливым маленьким ртом, словно опустить ее мешали двойной подбородок и толстая шея.

Он разговаривал по телефону, не сразу кончил и неохотно переключил внимание на Бахирева.

— Ну? — сказал Беловодов, как бы спрашивая: «Рвался, письмами бомбардировал, добился своего, приехал. Чего тебе еще нужно?»

Бахирев сразу почувствовал эту интонацию, но он был занят раскладыванием чертежей. Он шел с козырного туза. Разложив чертежи он так же односложно, как Беловодов, сказал:

— Вот.

— Это чего?

— Старая и новая конструкции. Здесь написано.

Пальцы заместителя министра пробежали по чертежам, полистали докладную. Полистав, он сделал странное движение плечом и рукой и, не повернув головы, как будто она с трудом поворачивалась, скосил остренькие глазки на Бахирева.

— Сколько часов испытывали?

С первого вопроса Бахирев почувствовал необъяснимую враждебность. Это, однако, не обеспокоило его. Он приехал не искать симпатии, но утверждать новую конструкцию. А несомненность этой конструкции была очевидна.

— Тысячу часов испытаний.

Беловодов сморщился, словно хотел сказать: «Ну, так я и знал». Он бегло взглянул на чертеж, зато пробуравил глазками самого Бахирева.

Беловодов много слышал о Бахиреве. Он знал, что это инженер, который начал свою работу на заводе скандально, с первого месяца завалил программу и так дезорганизовал производство, что завод до сих пор расплачивается противовесами. Срочно снятый с работы, он по какой-то странности остался на этом же заводе в качестве сменного и принялся бомбардировать всех письмами, требуя ни больше, ни меньше, как остановки производства до внедрения новой конструкции. Все это пахло авантюризмом. История с новой конструкцией была очевидной и несостоятельной попыткой свалить собственную вину на конструктивные ошибки и сухим выйти из воды. Так характеризовали Бахирева Вальган и другие близкие Беловодову люди.

Личное впечатление подтверждало рассказы. Сменный инженер, мрачный, вихрастый, помятый с дороги, ворвавшийся в кабинет со своими папками, такими же помятыми, как он сам, был странен. Его мрачная самоуверенность ни в какой степени не соответствовала ни его положению сменного инженера, ни его делам, ни его виду. «Выскочка. Авантюрист, — решил Беловодов. — Удалось один раз прорваться к должности главного, прогорел и вот опять ищет лазеек».

— Тысячу часов испытаний, — повторил он слова Бахирева. — А вам известен закон? Гарантийный срок, согласно закону, не меньше двух тысяч.

— Но практически это значит еще минимум три месяца напряженной работы.

— Я спрашиваю: вы закон знаете? Почему вы представляете данные, не проверенные как полагается?

— Конструкция говорит за себя… Взгляните. Вы даже не взглянули. Испытания показали, что это конструкция в одиннадцать раз устойчивее той. Да ведь это видно с первого взгляда. Смотрите!

Приезжий был наглее, чем можно ждать. Беловодов понял возмущение Вальгана.

— Я спрашиваю, товарищ Бахирев: вы знаете закон?

Кто дал вам право настаивать на внедрении в массовое производство конструкции, не прошедшей законного испытательного срока?

— Я вам второй раз отвечаю, — вспыхнул Бахирев, — что конструкция говорит за себя! Если все испытывать, то не надо быть инженером. Вахтером надо быть!

Грубость вызвала любопытство: очевидно, в этом кабинете грубили не часто.

— Это как же вахтером?

— После испытаний и вахтер отличит хорошее от плохого. Инженер должен чувствовать, понимать и рассчитывать конструкцию.

— Не знали, не знали! — Беловодов забавлялся. Надо было взять себя в руки, попробовать убедить: — Положение катастрофическое. Мы ежедневно гоним с конвейера на поле сотни негодных тракторов,

— Было катастрофическое положение. Согласен. Вы бедлам развели весной на заводе! Вас сняли! Сейчас технология изменена, и обрывов противовесов за последнее время нет. А вы все продолжаете будировать… С какой целью?

Он уличал? В чем?

— С какой целью? — переспросил Бахирев. — С единственной целью: предупредить массовые аварии. С этой или следующей посевной начнутся массовые обрывы противовесов! Необходимо немедленно изменить конструкцию на обоих заводах и снять все противовесы этой конструкции на тех тракторах, что уже выпущены на поле!

— Вы понимаете, что вы говорите? — тихо спросил Беловодов. — Остановить два завода! Снять противовесы на тысячах тракторов, разбросанных на полях всего Советского Союза! Для этого нужна совместная согласованная санкция нескольких министерств. И вы хотите, чтоб все это было сделано на основании вот этой вот… филькиной грамоты? Ведь у вас не выполнены элементарные условия испытаний.

— Но видно же! Видно! — страдая, указал Бахирев на чертеж.

— Что видно? Видна возмутительная небрежность. Видно, что даже вот корочки вашей папки изжеваны и из «мяты. Видны крайняя легковесность и поспешность. Я бы сказал больше: производственный авантюризм виден во всей этой истории.

Бахирев наконец понял, как он выглядит в глазах Беловодова. Эти глаза видели докладные, письма, заявления Вальгана и его приближенных. Они не видели побоища тракторов у заводских ворот. Что же делать? Бахирев растерянно оглядывался, ища выхода и поддержки. Солидные шкафы с книгами, экспонатами. Застекленные фотографии на стенах. С точки зрения этого застекленного благополучия и сам Бахирев, и его спешка, и витающие над ним противовесы, и тракторы с пробоинами представляются странной авантюрой. Но разве можно судить с точки зрения стекла и бумаги? Разве втиснешь в шкаф жизнь со всей ее борьбой, сложностью?