Бахирев поставил чемодан в купе и вышел на перрон вместе с женой и детьми. Знакомые и незнакомые оглядывались, да и нельзя было не оглянуться: так милы были дети. Тоненькая Аня, похожая на мать чертами и ясностью лица, в своей синей с беличьим воротничком шубке, с бантом, выглядывающим из-под пуховой шапочки, была в том возрасте, когда девочка вот-вот превратится в девушку. Бахирев смотрел на нее сегодня с молчаливой и тревожной любовью. Так нежность и красота цветка вызывают и радость и печальные мысли о быстротекущем времени. Рыжик, в его пыжиковой шапке, сером пальто, делавшем его шире и крупнее, до смешного напоминал Бахирева не столько отдельными чертами, сколько складом и выражением упрямого лица. Милее всех был Бутуз. Он топал между братом и сестрой в своем красном башлыке и теплых красных штанишках с таким сияющим и в то же время деловито-озабоченным лицом, что нельзя было не улыбнуться, глядя на него. Вся тройка шагала по перрону, дружно взявшись за руки, то и дело оглядываясь на родителей.

Катя держала Бахирева под руку, гордая тем, что тракторозаводцы видят во всем блеске их семейное благополучие.

— Ты там, в Москве, всем докажешь, да, папа? — говорил Рыжик своим новым, басовитым голосом.

— Бутуз, поправь башлык! — привычно командовала Аня. — Папа, пойдем туда: видишь, там танцуют.

В кругу молодежи Синенький отплясывал за девушку, смешно помахивая платочком. Бахирев посмотрел, нет ли среди провожающих Тины. Ее не было. Ему хотелось поговорить с ней о том, что волновало, — о предстоящей поездке, о министерстве, о противовесах, о дружбе и помощи Чубасова.

— Кого ты ищешь? — спросила Катя, проследив за его взглядом.

— Жаль, Чубасова нет… — солгал он.

— Уж очень он гордый. Вчера встретил, едва посмотрел. Уханов, и тот всегда раскланяется.

Бахиреву захотелось тихонько скрипнуть зубами. «Тина! Тина! — затосковал он, — Если б она была рядом!» До близости с ней все, что говорила Катя, казалось ему обычным, он не знал тоски по иному. Теперь от каждой попытки поговорить с Катей оставалось такое ощущение, словно у него песок меж зубами или приходится с трудом вытаскивать ноги из чего-то вязкого, липкого.

Какая-то мать, уговаривая капризничающего мальчика, указала ему:

— Смотри, какие хорошие идут детки!

— Вот если бы вы всегда были такими, как сегодня! — вздохнула Катя и неожиданно остановилась. — Аня, смотри, да ведь это твой Витя! Что с ним?!

По перрону бесцельными, заплетающимися шагами одиноко брел унылый и взъерошенный мальчик. Пуговицы были застегнуты криво, и пальто перекосилось. Черный шнурок ботинка развязался и волочился по снегу. Витя увидел Аню, но не поздоровался. Аня отвернулась.

— Вы поссорились? — удивилась Катя.

— Ну его… Не хочу я…

Бахирев внимательно взглянул на покрасневшее лицо дочери.

— Что случилось, Аня?

— Он весь стал какой-то такой… Противный. Задирается… Его папа бросил.

Она сказала об этом гневно и презрительно, словно он был уличен в чем-то позорном — во лжи или краже.

Все мышцы Бахирева напряглись, но он старался говорить как можно безразличнее:

— Ну и что, если бросил папа?

— Ах, ну как ты не видишь? Ходит мрачный, злющий, с развязанными шнурками… какой-то весь… разнесчастный…

— А если «разнесчастный», не надо, значит, здороваться? — допытывался Бахирев, дивясь детской жестокости.

— Если бы он был хорошим, никто бы его не побросал… — Аня вздернула подбородок, уверенная в непогрешимости своей логики.

— Раньше был ничего мальчишка, а теперь спсиховался, — поддержал ее Рыжик. — У них вся семья разнесчастная. Мать и бабушка целый день то кричат, то ревут хуже маленьких. Витька теперь тоже то с кулаками кидается, то весь трясется…

Детям, выросшим в здоровом воздухе бахиревского дома, ни разу не видевшим родительских ссор, чужая распадающаяся семья представлялась чудовищной.

Они и не подозревали, сколько раз за этот год они были на грани такого же «разнесчастья». Бахирев на миг представил себе, что было бы сейчас с ними, если бы он ушел к Тине. Обозленный, надломленный, брошенный Рыжик, с развязанными шнурками, особенно жалкий, особенно отрешенный среди оживленных, благополучных людей… Даже подумать невозможно. Бахирев поправил на голове сына шапку. Рыжик почувствовал волнение отца и оглянулся:

— Что, папа?

— Нет, нет, все ладно, сынок. — Он опять коснулся шапки. — Вот так хорошо.

Рыжик покраснел под ласковой отцовской рукой. Бутуз закричал:

— И меня! И меня!

Даже сдержанная Аня слегка коснулась отцовского плеча заиндевевшим виском: позавидовала обласканному Рыжику.

Бахирев остро почувствовал свою вину перед этими существами. Разрушить их счастье ради своего? Да и было ли бы оно, это свое счастье? Ухитриться быть счастливым, когда несчастны они?

— А ну, ребята, пойдемте все вместе в буфет пить чай с пирожными!

И радостно и стыдно было видеть, как осчастливлены могут быть четыре навсегда доверившихся и преданных ему существа одной его фразой.

Они едва успели выпить по чашке чаю, как по радио объявили о начале посадки. Бахирев поднялся на ступеньку вагона. Жена и дети стояли рядом.

— Ты не волнуйся, папа! — говорил Рыжик. — У нас все будет в порядке. Ты там добивай свои противовесы.

С высоты вагона он казался маленьким, совсем беспомощным. Бросить эту троицу, теплую и беззащитную, в мороз, в гущу людей, торопливых, доверху заполненных чем-то своим?

«Разнесчастный» Витя прошел по перрону как предупреждение.

Поезд уже летел по чистому, снежному простору. Бахирев стоял у окна. Мохнатые снежные провода бежали по синеве неба. Нетронутые, чуть заслюденелые снега с их праздничным мирным блеском расстилались до горизонта. Красностволая сосенка стояла на холме, царила над серебром и синью, тянула к поезду рождественские ветки. Бахирев вспомнил Ухабинский район и позавидовал Курганову. С утра до ночи в этой чистоте, синеве. Жить этим миром и для этого мира. Что еще надо нам, бессребреникам и работягам? Снег, небо, красностволые сосны на увале. И завод рядом. И Тина. Без нее — как без этой сосны. И снова мысли забегали меж двумя привычными и раздирающими пополам полюсами: Тина — Рыжик… И снова отчужденно-озлобленный взгляд. мальчика на перроне, и черные шнурки ботинок на снегу…

Надломленная юность — уже не юность. И ему ли не знать это? Грязь, вонь, пьяный бред. Он впервые отчетливо понял, что горечь сегодняшнего дня была следом и отзвуком искалеченного детства. Выросший среди пьяных скандалов, со слезами, с руганью, с битой посудой и рваными, грязными тряпками, он, как к счастью, рванулся к обыкновенной, скучноватой тишине. Отсутствие слез и брани, целые тарелки и чистые салфетки представились редчайшими благами вселенной, а блюстительница этих благ — добрым гением. И вот прикован. Сейчас душа ищет того, для чего она создана, — не тишины, но грохота послушных цехов, не тарелок, не тряпок, но мощностей и площадей, на которых можно было бы наращивать эти мощности и ворочать ими. И вся судьба Бахирева в безудержном движении, но он прикован к этой душной салфеточной тишине. Где-то внутри, в душе, столкнулись силы прошлого и будущего, и он, зажатый ими, как тисками, кряхтит и корчится. Кого винить? Что спрашивать с двух безумных алкоголиков, которые сами были отрыжкой прошлого и калечили ребенка, не ведая, что творят? Но он знает, что делает. Он по себе знает, что изуродованное детство скажется так или иначе. Если у ребенка перебита нога, то человеку суждено хромать всю жизнь. Перебить обе ноги Рыжику?

В сотый раз обдумав, он в сотый раз понял, что не сможет обречь своих детей на утрату детства. Но он знал, что не сможет и не тосковать по Тине. До близости с ней семейная жизнь казалась ему обычной. Ребенку, рожденному в яранге, обычной кажется и жизнь за душным пологом, и спанье вповалку, и коптилка тюленьего жира, и то, что люди никогда не моются. Но вот он вырастает, учится в Московском университете, привыкает к читальным залам, к электрическому свету, к чистой постели, к мылу и горячей воде. Каково было бы опять вернуться на всю жизнь под душный звериный полог, в копоть тюленьего жира? Он вернется в селение для того, чтобы строить там новые дома, библиотеки, бани и электростанции. Он станет думать лишь о том, чтоб никому не пришлось вековать под звериной шкурой.