Баба тотчас скрылась.

– Здравствуйте, – сказал Марк, – как это вас занесло сюда?

Он вылез из телеги и стал потягиваться.

– С визитом, должно быть?

– Нет, я так: пошел от скуки погулять…

– От скуки? Что так: две красавицы в доме, а вы бежите от скуки; а еще художник! Или амуры нейдут на лад?

Он насмешливо мигнул Райскому.

– А ведь красавицы: Вера-то, Вера какова!

– Вы почем ее знаете и что вам до них за дело? – сухо заметил Райский.

– Это правда, – отвечал Марк. – Ну, не сердитесь: пойдемте в мой салон.

– Вы лучше скажите, отчего в телеге спите: или Диогена разыгрываете?

– Да, поневоле, – сказал Марк.

Они прошли через сени, через жилую избу хозяев и вошли в заднюю комнатку, в которой стояла кровать Марка. На ней лежал тоненький старый тюфяк, тощее ваточное одеяло, маленькая подушка. На полке и на столе лежало десятка два книг, на стене висели два ружья, а на единственном стуле в беспорядке валялось несколько белья и платья.

– Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, – приглашал Марк. – Скинемте сюртуки, здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот так. Да не хотите ли чего-нибудь. У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите вы, так дайте мне сигару. Одно молоко есть, яйца…

– Нет, благодарю, я завтракал, а теперь скоро и обедать.

– И то правда, ведь вы у бабушки живете. Ну, что она: не выгнала вас за то, что вы дали мне ночлег?

– Нет, упрекала, зачем без пирожного спать уложил и пуховика не потребовал.

– И в то же время бранила меня?

– По обыкновению, но…

– Знаю, не говорите – не от сердца, а по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!

– Вот как: нашелся же кто-нибудь, кому и вы симпатизируете! – сказал Райский.

– Да, особенно в одном: она терпеть не может губернатора, и я тоже.

– За что?

– Бабушка ваша – не знаю за что, а я за то, что он – губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется, осведомляется, где я живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.

Оба молчали.

– Вот и говорить нам больше не о чем! – сказал Марк. – Зачем вы пришли?

– Да скучно.

– А вы влюбитесь.

Райский молчал.

– В Веру, – продолжал Марк, – славная девочка. Вы же брат ей на восьмой воде, вам вполовину легче начать с ней роман…

Райский сделал движение досады, Марк холодно засмеялся.

– Что же она? Или не поддается столичному дендизму? Да как она смеет, ничтожная провинциалка! Ну, что ж, старинную науку в ход: наружный холод и внутренний огонь, небрежность приемов, гордое пожимание плеч и презрительные улыбки – это действует! Порисуйтесь перед ней, это ваше дело…

– Почему мое?

– Я вижу.

– Не ваше ли, полно, рисоваться эксцентричностью и распущенностью?

– А может быть, – равнодушно заметил Марк, – что ж, если б это подействовало, я бы постарался…

– Да, я думаю, вы не задумались бы! – сказал Райский.

– Это правда, – заметил Марк. – Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили – идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…

Райский вдруг зорко на него взглянул.

– Что, видно, правда!

Марк попадал не в бровь, а в глаз. А Райскому нельзя было даже обнаружить досаду: это значило бы – признаться, что это правда.

– Рад бы был влюбиться, да не могу, не по летам, – сказал Райский, притворно зевая, – да и не вылечусь от скуки.

– Попробуйте, – дразнил Марк. – Хотите пари, что через неделю вы влюбитесь, как котенок, а через две, много через месяц, наделаете глупостей и не будете знать, как убраться отсюда?

– А если я приму пари и выиграю, чем вы заплатите? – почти с презрением отвечал Райский.

– Вон панталоны или ружье отдам. У меня только двое панталон: были третьи, да портной назад взял за долг… Постойте, я примерю ваш сюртук. Ба! как раз впору! – сказал он, надевши легкое пальто Райского и садясь в нем на кровать. – А попробуйте мое!

– Зачем?

– Так, хочется посмотреть, впору ли вам. Пожалуйста, наденьте: ну, чего вам стоит?

Райский снисходительно надел поношенное и небезупречное от пятен пальто Марка.

– Ну, что, впору?

– Да, ничего сидит!

– Ну, так останьтесь так. Вы ведь недолго проносите свое пальто, а мне оно года на два станет. Впрочем – рады вы, нет ли, а я его теперь с плеч не сниму, – разве украдете у меня.

Райский пожал плечами.

– Ну, что ж, идет пари? – спросил Марк.

– Что вы так привязались к этой… извините… глупой идее?

– Ничего, ничего, не извиняйтесь – идет?

– Пари не равно: у вас ничего нет.

– Об этом не беспокойтесь: мне не придется платить.

– Какая уверенность!

– Ей-богу, не придется. Ну, так, если мое пророчество сбудется, вы мне заплатите триста рублей… А мне как бы кстати их выиграть!

– Какие глупости! – почти про себя сказал Райский, взяв фуражку и тросточку.

– Да, от нынешнего дня через две недели вы будете влюблены, через месяц будете стонать, бродить, как тень, играть драму, пожалуй, если не побоитесь губернатора и Нила Андреевича, то и трагедию, и кончите пошлостью…

– Почем вы знаете?

– Кончите пошлостью, как все подобные вам. Я знаю, вижу вас.

– Ну, а если не я, а она бы влюбилась и стонала?

– Вера! в вас?

– Да, Вера, в меня!

– Тогда… я достану заклад вдвое и принесу вам.

– Вы сумасшедший! – сказал Райский, уходя вон и не удостоив Марка взглядом.

– Через месяц у меня триста рублей в кармане! – кричал ему вслед Марк.

XXI

Райский сердито шел домой.

«Где она, эта красавица, теперь? – думал он злобно, – вероятно, на любимой скамье зевает по сторонам – пойти посмотреть!»

Изучив ее привычки, он почти наверное знал, где она могла быть в тот или другой час.

Поднявшись с обрыва в сад, он увидел ее действительно сидящую на своей скамье с книгой.

Она не читала, а глядела то на Волгу, то на кусты. Увидя Райского, она переменила позу, взяла книгу, потом тихо встала и пошла по дорожке к старому дому.

Он сделал ей знак подождать его, но она или не заметила, или притворилась, что не видит, и даже будто ускорила шаг, проходя по двору, и скрылась в дверь старого дома. Его взяло зло.

«А тот болван думает, что я влюблюсь в нее: она даже не знает простых приличий, выросла в девичьей, среди этого народа, неразвитая, подгородная красота! Ее роман ждет тут где-нибудь в палате…»

Он злобно ел за обедом, посматривая исподлобья на всех, и не взглянул ни разу на Веру, даже не отвечал на ее замечание, что «сегодня жарко».

Ему казалось, что он уже ее ненавидел или пренебрегал ею: он этого еще сам не решил, но только сознавал, что в нем бродит какое-то враждебное чувство к ней.

Это особенно усилилось дня за два перед тем, когда он пришел к ней в старый дом с Гете, Байроном, Гейне да с каким-то английским романом под мышкой и расположился у ее окна рядом с ней.

Она с удивлением глядела, как он раскладывал книги на столе, как привольно располагался сам.

– Что это вы хотите делать? – спросила она с любопытством.

– А вот, – отвечал он, указывая на книги, – «улетим куда-нибудь на крыльях поэзии», будем читать, мечтать, унесемся вслед за поэтами…

Она весело засмеялась.

– Сейчас девушка придет: будем кофты кроить, – сказала она. – Тут на столе и по стульям разложим полотно и «унесемся» с ней в расчеты аршин и вершков…

– Фи, Вера: оставь это, в девичьей без тебя сделают…

– Нет, нет: бабушка и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, – это выше сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?