Прежде Вера прятала свои тайны, уходила в себя, царствуя безраздельно в своем внутреннем мире, чуждаясь общества, чувствуя себя сильнее всех окружающих. Теперь стало наоборот. Одиночность сил, при первом тяжелом опыте, оказалась несостоятельною.

Она поплатилась своей гордостью и вдруг почувствовала себя, в минуту бури, бессильною, а когда буря ушла – жалкой, беспомощной сиротой, и протянула, как младенец, руки к людям.

Прежде она дарила доверие, как будто из милости, только своей наперснице и подруге, жене священника. Это был ее каприз, она роняла крупицы. Теперь она шла искать помощи, с поникшей головой, с обузданной гордостью, почуя рядом силу сильнее своей и мудрость мудрее своей самолюбивой воли.

Вера сообщала, бывало, своей подруге мелочной календарь вседневной своей жизни, событий, ощущений, впечатлений, даже чувств, доверила и о своих отношениях к Марку, но скрыла от нее катастрофу, сказав только, что все кончено, что они разошлись навсегда – и только. Жена священника не знала истории обрыва до конца и приписала болезнь Веры отчаянию разлуки.

Она любила Марфеньку, так же как Наталью Ивановну, но любила обеих, как детей иногда, пожалуй, как собеседниц. В тихую пору жизни она опять позовет Наталью Ивановну и будет передавать ей вседневные события по мелочам, в подробностях, – опять та будет шепотом поддакивать ей, разбавлять ее одинокие ощущения.

Но в решительные и роковые минуты Вера пойдет к бабушке, пошлет за Тушиным, постучится в комнату брата Бориса.

И теперь она постучалась ко всем троим.

XIII

Она положила оба письма в карман, тихо, задумчиво пошла к Татьяне Марковне и села подле нее.

Бабушка только что осмотрела свадебную постель и смеряла с швеею, сколько пойдет кисеи, кружев на подушки, и уселась в свои кресла.

Она бегло взглянула на Веру, потом опять вдруг взглянула и остановила на ней беспокойный взгляд.

– Что случилось, Вера, ты расстроена?

– Не расстроена, а устала. Я получила письма оттуда, от…

– Оттуда? – повторила бабушка, меняясь в лице.

– Одно давно; я не распечатывала до сих пор, а другое сегодня. Вот они, прочти, бабушка.

Она положила оба письма на стол.

– Зачем мне читать, Верочка? – говорила Татьяна Марковна, едва преодолевая себя и стараясь не глядеть на письма.

Вера молчала. Бабушка заметила у ней выражение тоски.

– Разве тебе нужно, чтоб я знала, что там!..

– Нужно, бабушка, прочти.

Бабушка надела очки и стала было читать.

– Не разберу, душенька, – сказала она, с тоской отодвинув письмо. – Ты скажи лучше коротко, зачем мне нужно знать.

– Не могу рассказать, сил нет, дух захватывает… Я лучше прочту.

Она, шепотом, скрадывая некоторые слова и выражения, прочла письма и, скомкав оба, спрятала в карман. Татьяна Марковна выпрямилась в кресле и опять сгорбилась, подавляя страдание. Потом пристально посмотрела в глаза Вере.

– Что же ты, Верочка, думаешь? – спросила она нетвердым голосом.

– Ты спрашиваешь, что я думаю! – сказала Вера с упреком, – то же, что ты, бабушка!

– Это я знаю. Но он предлагает… венчаться, хочет остаться здесь. Может быть… если будет человеком, как все… если любит тебя… – говорила Татьяна Марковна боязливо, – если ты… надеешься на счастье…

– Да, он называет венчанье «комедией» и предлагает венчаться! Он думает, что мне только этого недоставало для счастья… Бабушка! ведь ты понимаешь, что со мной, – зачем же спрашиваешь?

– Ты пришла ко мне спросить, на что тебе решиться…

Бабушка говорила робко, потому что все еще не знала, для чего прочла ей письма Вера. Она была взволнована дерзостью Марка и дрожала в беспокойстве за Веру, боясь опасного поворота страсти, но скрывала свое волнение и беспокойство.

– Я не за тем пришла к тебе, бабушка, – сказала Вера. – Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу – и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии – чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..

Она с отчаянием пожала плечами.

У Татьяны Марковны отходило беспокойство от сердца. Она пошевелилась свободно в кресле, поправила складку у себя на платье, смахнула рукой какие-то крошки со стола. Словом – отошла, ожила, задвигалась, как внезапно оцепеневший от испуга и тотчас опять очнувшийся человек.

– Бабушка! – заключила Вера, собравшись опять с силами. – Я ничего не хочу! Пойми одно: если б он каким-нибудь чудом переродился теперь, стал тем, чем я хотела прежде чтоб он был, – если б стал верить во все, во что я верю, – полюбил меня, как я… хотела любить его, – и тогда я не обернулась бы на его зов…

Она замолчала. Бабушка слушала, притаив дыхание, как пение райской птицы.

– Я бы не была с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, – шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, – но ты видела меня, поняла и спасла… ты – моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота – холод, и если б не ты – отчаяние…

У Веры закапали слезы. Она прижалась головой к плечу бабушки.

– Не поминай этого и не тревожь себя напрасно! – говорила бабушка, едва сдерживаясь сама и отирая ей слезы рукой, – ведь мы положили никогда не говорить об этом…

– Я и не говорила бы, если б не письма. Мне нужен покой… Бабушка! увези, спрячь меня… или я умру! Я устала… силы нет… дай отдохнуть… А он зовет туда… хочет прийти сам…

Она заплакала сильнее.

Бабушка тихо встала, посадила ее на свое место, а сама выпрямилась во весь рост.

– А! если так, если он еще, – заговорила она с дрожью в голосе, – достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!.. Бабушка укроет, защитит тебя, – успокойся, дитя мое: ты не услышишь о нем больше ничего…

Бабушка дрожала, говоря это.

– Что ты хочешь делать? – с удивлением спросила Вера, вдруг вставая и подходя к Татьяне Марковне.

– Он зовет тебя; я сойду к нему с обрыва вместо тебя на любовное свидание – и потом посмотрим, напишет ли он тебе еще, придет ли сюда, позовет ли…

Бабушка ходила по кабинету, сама не своя от гнева.

– В котором часу он завтра придет в беседку, кажется, в пять? – спросила она отрывисто.

Вера все глядела на нее с изумлением.

– Бабушка! ты не поняла меня, – сказала она кротко, взяв ее за руки, – успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата – во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, – а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того хочу. Я хотела написать ему сама и не могла, – видеться недостает сил, если б я и хотела…

Татьяна Марковна присмирела и задумалась.

– Я хотела просить Ивана Иваныча, – продолжала Вера, – но ты знаешь сама, как он любит меня, какие надежды были у него… Сводить его с человеком, который все это уничтожил, – нельзя!

– Нельзя! – подтвердила Татьяна Марковна, тряся головой. – Зачем его трогать? Бог знает, что между ними случится… Нельзя! У тебя есть близкий человек, он знает все, он любит тебя, как сестру: Борюшка…

Вера молчала.

«Да, если б как сестру только!» – думала она и не хотела открывать бабушке о страсти Райского к ней; это был не ее секрет.

– Хочешь, я поговорю с ним…

– Погоди, бабушка, я сама скажу ему, – отвечала Вера, опасаясь вмешивать брата.

Она надеялась на его сердце, доверяла его уму, чувствам, но не доверяла его неуловимо-капризной фантазии и способности увлекаться.

– Я как-нибудь, через брата, или соберусь с силами и сама отвечу на эти письма, дам понять, в каком я положении, отниму всякие надежды на свидание. А теперь мне нужно пока дать ему знать только, чтоб он не ходил в беседку и не ждал напрасно…