По мере того как Герберт говорил, советница все дальше отходила от него; казалось, она хотела этим показать, как велика была та пропасть, которая образовалась между матерью и сыном вследствие разности взглядов. Крепко сжав губы, направилась она к двери и там еще раз обернулась.

– Я не возражу ни слова на то, что ты мне говорил, – сказала она дрожащим от гнева голосом. – С моими принципами я до сих пор кое-как прожила на свете, они лучшая часть меня самой, моя гордость, с ними я живу и умру! Но ты будь осторожен! Это кокетничанье с современным, лишенным всяких принципов либерализмом несовместимо с твоим положением! Но что я говорю! К чему мне давать советы? Это было бы даже бестактно с моей стороны. Ведь в Принценгофе и перед их высочествами ты, понятно, не позволишь себе высказывать подобные взгляды.

– С дамами в Принценгофе я не считаю нужным говорить о политике, а герцог вполне знает мой образ мыслей, и я никогда его перед ним не скрывал, – совершенно спокойно возразил ландрат.

Она ничего больше не сказала, но тихо и недоверчиво засмеялась, вышла из двери и притворила ее за собой.

Маргарита между тем отошла к ближайшему окну, испуганно освободившись от поддерживающей ее руки.

– Ты из-за нас поссорился с матерью. – Ей было это горько, и губы ее скорбно подергивались.

– Не стоит об этом огорчаться, – возразил ландрат, все еще не в силах справиться с охватившим его раздражением. – Успокойся же! – прибавил он с нежной заботливостью. – Мы помиримся. Мать образумится, она вспомнит, что я всегда был для нее хорошим сыном, хотя имею собственный взгляд на многие вещи. Он рассмотрел документы и взял их.

– Теперь пойду в пакгауз, – сказал он. – Всякое промедление было бы грехом перед стариками. Мне предстоит завидное дело! Но спрошу тебя еще: уяснила ли ты себе вполне, что будет, когда явится третий и вступит в равные права с вами, избалованными единственными наследниками? Когда мальчик из пакгауза будет признан потомком тех, чьи портреты смотрят со стен вашего дома, тех предков, которыми ты так гордишься? Сегодня ты стремилась выяснить это дело, чтобы снять постыдное подозрение с памяти твоего отца.

– Да. Но вместе с тем я ратовала и за права маленького брата. С радостью открою я ему свои объятия. Он даст смысл моей жизни. Я буду иметь право думать и заботиться о нем, буду хранить его как вверенное мне отцом сокровище. Для этого стоит жить!

– Разве твоя молодая жизнь так бедна надеждами, Маргарита?

Она бросила на него мрачный взгляд.

– Мне не надо твоего сострадания – жалок только тот, кто не умеет довольствоваться своей судьбой, – упрямо возразила она.

– Ну, дай бог, чтобы когда-нибудь не обрушился твой прекрасный глиняный пьедестал! – По его губам скользнула легкая усмешка, но она ее не заметила, глядя через его плечо во двор.

– Я не хотел тебя обидеть. Боже сохрани! Мы были с тобой сегодня так во всем согласны, кто знает, что будет завтра, а потому дай мне, как другу, руку на прощание.

Он протянул ей руку, она вложила в нее свою, но не пожала его руку, не пошевелила даже пальцами.

– О, как холодно, как оскорбительно холодно!.. Что ж делать, старый дядя должен уметь перенести всякую неприятность, на то он умудрен годами, – проговорил он с добродушным юмором, выпуская ее руку. Потом задвинул на место деревянный брусок, запер шкаф и взял ключ себе. – На этих днях я попрошу опять дать мне ключ от этой комнаты, – сказал он. – Я уверен, что в письменном столе есть еще многое, что поможет нам скорее окончить это дело. Ты же не оставайся здесь долго, Маргарита! Я по себе чувствую, как ты тут замерзла.

Сказав это, он вышел. Маргарита медлила уходить. Стоя у окна, она смотрела во двор. Она не озябла, ей было даже приятно, что холодный воздух освежает ее горячую голову.

У колодца на дворе стояла Бэрбэ, наливая воду в ведро. Суеверная старуха еще не подозревала, что история дамы с рубинами кончена навеки. Да, эта загадка, много лет висевшая, как черная туча, над домом Лампрехтов, была теперь разрешена.

Маргарита взглянула через двор на отягощенные снегом липы, и ей вспомнилось, как из-за раздвинувшихся пестрых шелковых гардин показалось белое лицо. А теперь она сама стояла здесь, наверху, и знала, что этим привидением была прелестная Бланка, являвшаяся в виде закутанной в покрывало белой женщины.

Как велико должно было быть очарование этой благоуханной, как роза, девушки, если даже человек зрелого ума, уже немолодой, гордый хозяин фабрики, ее отец, был побежден! Что был тогда в сравнении с ним длинный гимназист выпускного класса со своим румяным юношеским лицом.

Теперь, конечно, совсем другое дело. Все изменилось! Перед ним все заискивали, и даже знатная красавица, племянница герцога, хотела выйти за него замуж.

Маргарита вздрогнула, вдруг увидев, как он быстрыми шагами шел по двору к пакгаузу.

Он поднял голову и кивнул ей. Бэрбэ оглянулась, ведро выскользнуло из ее рук, и вода разлилась по деревянной крышке колодца. Словно обратившись в соляной столб, стояла старая кухарка под страшным окном, в котором, как в раме, виднелось молодое, полное жизни лицо девушки.

Задернув занавески, Маргарита отошла от окна. И в комнате опять распространился сумрак, бросающий красноватый отблеск на стены и придающий таинственную жизнь играющим на потолке толстощеким кудрявым амурам. В разные времена они так же плутовато смотрели на двух прелестных женщин из дома Лампрехтов, как теперь из-за гирлянд цветов и прозрачных облаков поглядывали на стоящую под ними глубоко взволнованную девушку.

Черноволосая красавица простилась здесь со своими грезами, девушка с золотистыми косами увидела здесь зарю своей любви. Обеим выпала на долю ранняя смерть. Им был дан только один год счастья, но разве это короткое время не могло вознаградить за долгую жизнь, полную отречения?

Молодая девушка заломила руки – опять пробудились в ней те мучительные мысли и чувства, с которыми она так отчаянно боролась.

Она как-то похвалилась, что надеется на свой здравый ум, эти слова нельзя было отдать на посмеяние, она должна их оправдать, хотя бы от этого разорвалось ее сердце.

У нее теперь были новые обязанности, так неужели строгое выполнение долга не сможет наполнить ее жизнь? Или ей необходимо беспредельное счастье?

Заперев дверь красной гостиной, она пошла по галерее.

И когда вскоре наступил вечер, и во всех коридорах и углах дома стало темно, домашние кобольды начали перешептываться, и было о чем. Старинный род «тюрингских Фуггеров» получил нового представителя: около жалкого увядающего побега, последнего отростка старого корня, внезапно появился здоровый, полный сил маленький потомок. И все купцы, и торговцы на портретах, все еще стоявших рядами у стен коридора, могли им гордиться – он был действительно их плотью и кровью, такой же красивый и сильный, как и все они при жизни.

А этот подающий большие надежды наследник сидел между тем в пакгаузе на коленях старого дедушки, около постели выздоравливающей бабушки, и глаза стариков сияли от счастья. Горе и душевные муки остались позади, и, несмотря на то, что с низкой крыши свешивались блестящие сосульки, и окна были занесены снегом, по комнате разливалось живительное весеннее тепло.

В кафельной печи трещал огонь, лампа мягко освещала любимую, привычную обстановку, и старики опять, после долгого времени, чувствовали, что они дома и им не нужно никуда уходить отсюда со своим изгнанным внуком, не зная, куда направить усталые ноги.

Но в главном доме буря этого события улеглась не так скоро. Советница заперлась у себя в комнате и никого к себе не пускала. Прислуга качала головой, говоря о старой даме, которая вернулась наверх «полная желчи и яда и злая как черт». Приказав подать ужин, одному ландрату, и выбранив попугая «противным крикуном», она пошла в спальню и заперлась там на задвижку.

Бэрбэ тоже думала, что не переживет сегодняшнего дня, осознав, что она ни на что не годная женщина и недостойна того, чтобы ей светило солнце.