И я возвращался. А Женины телефоны упорно пребывали вне зоны действия сети. Не знаю, три дня или три месяца, помню только, что в тот день (видимо, это все-таки был день – когда спишь урывками, вообще перестаешь соображать, на каком ты свете), носоправ упрятал ее выпрямленный нос в гипсовый чехол, а заплывший глаз приоткрыл залитый кровью белок.

– Иди уж… Не мучайся, – скорбно улыбнулась она уже и второй, раздутой половиной рта. – Твоя зазнобушка… Заждалась.

Да при чем тут… Я просто… Автоответчик… Тут же обратно… Я бормотал, мелко, по-японски кланяясь и пятясь к спасительной двери.

В мире снова царила тьма, фабрика по-прежнему сверкала безжалостными квадратными очами, но меня впереди ждали полчаса такого счастья, по сравнению с которым адская вечность была ничто.

Однако у Гришки были длинные руки. На электрическом Кокушкином мосту я глянул на свою сверлилку и чуть не заплакал: ну неужто же я не выслужил двух часов!.. И мне внезапно показался не таким уж и чудовищным анекдот о попавших в аварию супругах: на нем ни царапины, ее увозят в реанимацию. Через два часа хирург докладывает: позвоночник сломан – ходить не будет; лобные доли разрушены – говорить не будет; остальные органы в порядке, проживет лет тридцать. Муж начинает сползать со стула, но хирург снисходительно треплет его по плечу: да пошутил, умерла, умерла…

К моему недоверчивому изумлению, Гришкин голос сквозь все одышливые паузы звучал почти счастливо и даже торжественно:

– Мне только что… звонила твоя… Евгения Михайловна. Все мне рассказала. Какой же ты… дурачок. Почему ты мне сам не рассказал?

– Что не рассказал?.. – лобные доли были-таки задеты…

– Что ты так стесняешься… Ну, своего невроза. Что ты придумал роман с ней… Чтобы доказать мне… Что ты это… Можешь. А у вас с ней…

Ничего… Не было. Ты любил всегда… Только меня. Как же я… Сама…

Не поняла.

Я так и застыл над канавой, разиня рот.

– Я понимаю… Мужчинам трудно… Но теперь… По-другому.

Добравшись до Жениной двери, я уже ясно понимал, что передвигаюсь внутри какого-то бреда, а потому не так уж и удивился, когда в ответ на хрустальное “чи-жи2к, пы-жи2к” из двери после всех положенных клацаний выглянула морщинистая японская старушка Женя. Совершенно седая .

– Заходите, заходите, мне Женя сказала, что вы зайдете, – с хлопотливой провинциальной приветливостью зачастила она. – Как вы так ночью один не боитесь ходить? Бандиты таких и любят – молодых, сильных…

Я выбирал, куда осесть, а седенькая Женя все частила и частила.

– Она меня вызвала квартиру сдать, у нее всегда так – пых, и полетела! Теперь в Израиль ей приспичило… Я спрашиваю: а на что ты жить будешь? На Святой земле, говорит, Господь никому пропасть не даст. Ну, поглядим, поглядим, даст или не даст. Она всегда была придумщица. То сочиняла, что она подкидыш, из дома убегала, ребятишек пугала, что привидений каких-то видит на улице… Теперь придумала нам еврейскую родню. Да откуда у нас в Ежовске евреи,

Резники да Кишиневские – вот и все наши евреи! Она очень хорошо про вас отзывалась, только просила адрес не давать. Правильно, я считаю

(вы не обижайтесь), она женщина еще не старая, ей надо судьбу свою устраивать…

Еще миг- и фарс смешал бы меня с собачьим дерьмом. Красоты мне, полцарства за пылинку трагедии!.. Срочно чего-то большого и темного!..

Но ничего огромнее и чернее, чем мерцающие старики в лапсердаках, бредущие под конвоем неведомо куда, в моей жизни не было… Однако они продолжали брести мимо, не повернув в мою сторону ни единого картуза, они нисколько во мне не нуждались. Я пошарил взглядом по копченой стенке, но тень разбившегося о стену Икара так и не проступила…

Зато во Владивостоке уже утро, а в тамошнем зеркале я был красив и бесшабашен… Я набрал ее номер прямо с площадки, пальцы сами вспомнили. Черт, как же ее зовут?.. “Это кто?.. – тоже не могла вспомнить она. – А, да… Я тут замуж выскочила, муж сейчас в кругосветке, а то бы ты на него нарвался, он всегда первый трубку хватает, он у меня бешеный!..”

Звонить другим я не стал и пробовать. В Новгороде Великом, правда, светильник для меня всегда горит в окне… Но я не умею одолевать ужас скукой.

Ба! У меня же в запасе есть история покрасивее – первая любовь, тоже отнятая Барухом Гольдштейном! Я вперил грозный взгляд в облупленную стену, и на ней послушно вспыхнули огненные цифры Жени Возрожденной.

Телефон сработал сразу, слышно было, будто из соседней комнаты. Мое сердце оборвалось бы, если бы оно уже не валялось на самом дне: голос звучал в точности как на станции Завод “Бильшовик”. И первый же ее изумленный вскрик сверкнул такой радостью!..

Но должен же я был спросить, как дети, как муж… Имя дочери я позабыл, но выкрутился. Нормально, уклончиво ответила она, замужем, двое детей, муж очень хороший, – она как будто сомневалась, так ли уж он хорош: он работяга, а она проповедует феминистический иудаизм, ортодоксальные раввины ее проклинают, но есть и другие… “А Амос?” – блеснул я. “Это мое горе. Он пьет, не работает, жена выгнала.

Наделал долгов, сейчас прячется…” – голос зазвучал горько, но примиренно. “А… А Миша?” – “Миша присоединился к большинству, – она заговорила с торжественной печалью. – Я добилась, чтобы похоронить его на Масличной горе. Он же был праведник ”.

Я успел отключиться, чтобы она не услышала рвотного спазма.

Утилизация высочайших слов для семейных нужд – если бы здесь было окно, я бы снова в него выпрыгнул. Какое счастье – в этой комедии так и остался незадействованным кремневый пистолет! Новым Поприщиным я покатился вниз по лестнице, но тут же понял, что мне нужно в обратную сторону – ввысь!

Ведь я же могу сделаться Авраамом и без Сарры! Я объясню моему народу, что единственное, из-за чего стоит сражаться в нашем мире, – это БЕССМЕРТИЕ! Когда люди это поймут, мир перевернется, львы возлягут с ланями, а лани восстанут брат на брата!

Стальная дверь, эсэсовский зигзаг. “Опасно для жизни!” – но мне того и надо. На чердаке царила непроглядная тьма, – только любовь нам сияет всегда. Не беда, я все мог отлично разглядеть и при свете мрака. Ржавый скелет велосипеда “Подросток” – явно моего. Груда старинных кирпичей – на каждом выдавлено: “Привет из Иерусалима!”.

Детали, детали – ни одного целого прибора. Разобранные жизни. Трубы в гипсе, словно в Якутске или Дудинке. Швейная машинка на боку, мерцает слуховое окно, затянутое сеткой от голубей и ангелов. Но я не ангел, мне нужно наружу. На гремящую жестяную крышу.

Золотой купол Исаакия всходил над ночным городом, как ребристое солнце, как иерусалимская мечеть Куббат ас-Сахра. И я в последний раз поддался земной слабости: попытался в последний раз набрать

Женю. Но на трубке не оказалось кнопок. Грохоча пучащейся жестью, я пробалансировал к металлической оградке, за которой начинался коротенький, но совсем уже крутой уклон к краю крыши, и перешагнул через оградку напротив водостока, к которому спускался жестяной желоб. По бокам от воронки водосточной трубы торчали два выступа – широковато, но, если расставить ноги, можно в них упереться.

Придерживаясь рукой за оградку, я сел на узенький желоб и разжал пальцы. Расчет оказался точным: расставленные ноги угодили точно в выступы. Воронка водосточной трубы оказалась как раз передо мной. Я аккуратно спустил туда мобильник. Он долго удалялся и гремел, словно сорвавшееся ведро в бездонном колодце. Осторожно перевесившись, чтобы не повторить судьбу Максика, из сырой и серой высоты я пригляделся к огням черной Канавы – не дрожат ли они под чьей-то незримой стопой. Нет, это была обычная ледяная рябь канала. Мокрый гранит тоже был безлюден, – даже изо всех сил напрягши зрение, можно было разглядеть лишь глинистые размывы собачьего кала. Не беда, отец

Федор проповедовал и птицам небесным, а я намереваюсь призывать не к покаянию, но к гордыне: будьте как боги, не грызитесь из-за праха!

Стекутся, стекутся алчущие, покинут свои курятники, выберутся хоть из-под земли – ведь на Сенной сразу два выхода из метро!