На тридцатый день у медвежонка прорезались веки и вскрылись ушные отверстия, затянутые кожей. Глаза были мутными и могли, пожалуй, только отличить пока тьму от света, но в берлоге было все равно темно. Зато голос матери теперь доставлял ему удовольствие. Он немного подрос, стал заметно подвижней. Лазил по медведице, скатывался, и она легонько носом снова подсаживала его на себя.

Прошел еще месяц, и Розовую Медведицу потянуло на волю. Она слышала терпкий запах подтаявших прогалин, слышала шум весеннего ветра, бушующего в лесу и сгоняющего со склонов снег. Иногда до нее доносились голоса птиц, чаще всего стук дятлов, а как-то на хворосте, которым был завален лаз в пещеру, целых полдня крутилась и попискивала бойкая трясогузка, будто хотела сообщить медведице с медвежонком, что уже весна, что пригревает солнце и пора лежебокам выйти на белый свет.

Розовой Медведице и самой хотелось на воздух и солнце, но тревога за малыша удерживала желания. И только тогда, когда она ясно и отчетливо услышала за пещерой звон капели и теплый запах парившей земли, она осторожно ссадила с себя медвежонка, ткнула его носом на теплую подстилку и, страшно мохнатая, с свалявшейся шерстью на спине и боках, тронула лапой сухой валежник

Какая красота открылась перед нею! Было светло и солнечно, отовсюду бежали ручьи, и теплым паром дымилась на склоне перед пещерой земля с пробивающейся из нее травой.

Розовая Медведица вышла, несколько раз втянула в себя запах весны, запах распускающихся почек и громко, с наслаждением чихнула. Потом она завалилась на спину и, радостно урча и повизгивая, стала кататься по земле, потягиваться и тереться об нее боками. Перед нею снова открывались просторы, снова открывалась жизнь в своих многочисленных проявлениях, но теперь она была не одна, и это заставляло ее быть вдвойне осторожной.

Отойдя недалеко от берлоги и постоянно оглядываясь на нее, Розовая Медведица начала обламывать зубами хрупкие веточки с приземистой яблони-дичка. Они были горьковатыми, почти полусухими, но ими уже можно было утолить первый голод. Потом на проталине разгребла землю и нашла несколько личинок. Это тоже годилось в пищу.

Впервые она вытащила медвежонка из берлоги, когда стало совсем тепло и можно было не бояться, что он замерзнет.

Как он смотрел, как озирался, чувствуя себя непривычно и неуютно в этом большом мире! Но быстро привык и даже начал резвиться, бегая вокруг матери и хватая ее за клочья еще не вылинявшей шерсти. Глаза его все еще были мутными, и он все еще был мал и худ так, что четко проступали ребрышки под тонкой шерсткой, но уже непоседлив. В этот день Розовая Медведица, взяв голову медвежонка в рот, понесла его дальше от берлоги, где зеленая травка пробивалась довольно высоко и плотно. Здесь они долго кормились и нежились на солнце.

С тех пор каждый день с утра до вечера оба добывали себе корм. Медвежонок удивительно быстро стал набирать рост и округляться. К концу мая уже катился за матерью, как шарик. Порой отбегал от нее далеко, теряясь в густой траве, и тогда она, вспомнив о нем, звала:

— Ху-ги!

И он стремительно к ней подкатывался, теребил ее зубами за край уха.

Как-то Розовая Медведица наткнулась на сурчиную нору. Нора была небольшой, как видно, зимовал в ней совсем молодой и неопытный сурок. Она принялась ожесточенно, с охотничьим пылом выкапывать его. В воздух полетели камни, щебенка, земля. Прокопав с полметра, Розовая Медведица сунула нос в полузаваленное отверстие и еще раз убедилась, что добыча здесь, рядом, и вкусно пахнет. Лапы ее заработали с удесятеренной силой. Нора уходила вглубь под слоистый туф. Но что для сильного зверя камни? Они тоже летели в стороны. В норе пискнул сурок, предчувствующий близкий конец, и показалась обсыпанная землей мордочка с круглыми испуганными глазами. Розовая Медведица ловко поймала зверька за песочного цвета затылок, стиснула зубы и выволокла из норы. Он был теплым, пушистым, и кровь его пьянила медведицу восторгом. Медвежонок тоже подбежал к тушке зверька и, ощетинясь, стал обнюхивать, втягивая кнопкой носа незнакомый, но вкусный запах.

Медведица съела сурка всего, оставив своему детенышу лишь теплые внутренности, и медвежонок впервые понял вкус мяса.

В июне Розовая Медведица спустилась с ним ниже яблоневого пояса, поближе к ключам, где было много ягод, разных корней, луковиц, а главное — червей и личинок. Теперь медвежонок, если вставал на дыбки, был уже ростом с двухгодовалого ребенка, ловко лазил по деревьям, подражая матери, гонялся за бабочками и вообще стал необычайно проказлив.

И вот как-то, увлекшись дикой клубникой, медведица забыла о нем. Все это время он бегал неподалеку, и она слышала хруст веток под его лапами и повизгивание, но потом увлеклась и перестала обращать на него внимание. Он уже не однажды получал шлепки за свое непослушание, но дети есть дети, они забывчивы. Так случилось и в этот раз. Медвежонок убежал от матери в погоне за бабочкой, убежал и… не вернулся.

Слабый писк издалека она не услышала, она услышала только запах — чужой, звериный, внушающий опасение за медвежонка. Громко рявкнув, медведица резко повернулась и кинулась в заросли. Она пробежала метров пятьдесят и в замешательстве остановилась. До нее отчетливо дошло два запаха — запах медвежонка и запах сильного матерого волка.

— Ху-ги! — выдохнула Розовая Медведица и еще раз так рявкнула, что высоко в горах отозвалось эхо.

Ломая кусты, разгневанная медведица напролом кинулась по следу исчезнувшего волка, в пасти которого находился сейчас медвежонок. Нюхая воздух, бежала точно по следу, уходящему по склону вниз. Но волк нес свою добычу с такой легкостью и быстротой, что догнать его было невозможно.

У подножия горы она резко остановилась. В нос ударили другие запахи: пахло гарью, каким-то еще неведомым зверем и мирно пасшимися в долине овцами и лошадьми. Злобно заурчав, медведица попятилась, но не ушла.

Гнев и злоба звали ее к отмщению.

В трехстах шагах от того места, где стояла кибитка, теперь уже сгоревшая, на покатом пригорье росли яркие красные маки. Они росли кучно, большим островом, и этот красный остров был виден издали. Среди гористых складок, утопающих в зелени, он выделялся особенно четко, когда падали на него отвесные лучи солнца. Когда же подувал легкий теплый ветерок оттуда, в мертвом становище слышался терпкий амбровый аромат.

После ухода отца Садык долго еще оставался на кошме из овечьей шерсти. Инстинкт самосохранения у детей, рожденных среди природы, выражен более ярко, чем у детей цивилизованной среды. С самого раннего возраста они приучены думать, что никакая земная тварь — ни змея, ни фаланга, ни скорпион — никогда не осмелится подползти к кошме и ужалить человека. Эти твари, по поверью казахов, не выносят запаха овечьей шерсти. И недаром кочевники, ложась спать прямо на траве, огораживают себя кольцом волосяного аркана. Маленький Садык знал об этом и, оставшись совершенно одиноким, беззащитным, понял всем своим существом, что теперь ему отовсюду может грозить опасность. Он вспомнил, что отец наказывал подойти к котлу и поесть мяса. И страх наконец отступил перед голодом. Мальчик подошел к потухшему костру, вытащил из котла баранье ребро, облепленное холодным восковым жиром, и с жадностью проголодавшегося звереныша принялся рвать его зубами. Затем он достал еще кусок и тоже съел. Насытившись, пошел к ручью и, опять подражая взрослым, напился из пригоршни.

Спустя некоторое время страх снова подступил к нему и заставил вернуться на место.

Овечье стадо теперь отодвинулось дальше. Овцы, не рассыпаясь, но и не скучиваясь, спокойно и вольно паслись, охраняемые собаками. Но голод, видно, и собак терзал не меньше, чем Садыка, и они тоже в конце концов бросили пост и пришли к мальчику. Садык не раз видел, как отец или кто-нибудь из взрослых кормили собак, порой это поручалось старшим детям, и поэтому он, причмокивая языком, повел их к котлу и выбросил из него все мясо. Ему хотелось, чтобы собаки не уходили, но четвероногие пастухи не могли не выполнять своих обязанностей: за нарушение их всегда наказывали. И Садык снова остался один.