Те киргизы, которых он видел в Омске и Семипалатинске, были уже подданными Русской империи. Про незамиренных киргизов он слышал лишь пренебрежительные отзывы царских чиновников, но не представлял их семейного уклада, жизни, обычаев. Он не имел понятия об их преданиях, песнях, памятниках, а ему хотелось заглянуть в душу чужого народа, узнать, понять, почувствовать его национальные особенности.

Август все так же дышал раскаленными песками, воздух потерял свою ясноту, над степью колебалось марево, искажая и смазывая ее очертания.

Солнце походило на окровавленный бычий глаз, такыры сверкали от зноя, и несло от них безысходной тоской. Валуны странно потрескивали и раскалывались, издавая сухие щелчки. В пыльной тишине полудня эти щелчки и потрескивание удручали путешественника. «Солнце заставляет кричать даже камни пустыни», — вспомнилась восточная пословица, и была она точна и определенна. Он положил руку на пистолет и тут же отдернул ее — ствол опалил ладонь.

Глаза устали от мелькающего степного марева, он повернулся к юго-востоку, где пестрели горные группы — Куянды и Аламан. Он уже знал из беглых разговоров — с вершины Аламана открывается захватывающая по своей широте и размаху панорама. Оттуда можно увидеть горные цепи, уходящие в китайские пределы, и самую главную реку Семиречья — Или. А в особенно светлый час с Аламана проглядываются Небесные горы.

Страстное желание немедленно, пусть мимолетно, окинуть взглядом далекий Тянь-Шань охватило Семенова. Каждому человеку свойственно нетерпеливое желание увидеть как можно скорее то, к чему он непрестанно стремится.

Петр Петрович жадно расспрашивал всех видавших Тянь-Шань своими глазами: каков он? Похож ли на Семиреченский Алатау?

Сторожевые казаки отвечали:

— Похож чуток, но поосанистее… Начальники дорожных пикетов говорили:

— Тянь-Шань — сплошная стена между землей и небом. Страшно смотреть на его высоту!

Русские переселенцы простодушно вздыхали:

— За каменными теми горами, чать, конец белому свету.

Как ни размагничивал августовский зной Семенова, он не усыплял его ненасытного желания. И это желание еще более окрепло, когда Петр Петрович приехал на Коксуйский пикет.

— Кто меня проведет на вершину Аламана? — нетерпеливо спросил он.

Никто из сторожевых казаков не бывал на Аламане. Начальник пикета посоветовал:

— Попробуй, ваше благородие, потолковать с киргизским султаном Адамсыртом. Он, азиятец, сегодня кочует у Аламана. У него там летнее джейляу.

Семенов отправился на джейляу Адамсырта. Из душной, освещенной звездами ночи к нему подкатились собачий лай, топот ног, гортанные возгласы.

Закутанные по брови женщины подхватывали ребятишек и исчезали в юртах, черные фигуры киргизов маячили в отсветах догорающих костров. Киргизы встречали Семенова молчаливо, но без тени враждебности.

— Я хочу видеть аксакала Адамсырта, — сказал он, снимая шляпу и обращаясь к старому киргизу. Он решил, что этот безбровый почтенный старец и есть сам Адамсырт.

Старик молча указал рукой на большую юрту. Семенов направился к юрте, но кто-то уже приподнял тяжелый коричневый ковер над входом. Навстречу вышел молодой стройный человек. Он был очень красив, особенной, дикой, степной красотой.

— Я рад видеть вас, — правильно и чисто по-русски произнес Адамсырт. — Весть о вашем приезде летит по нашим степям, подобно беркуту, — черные усики приподнялись запятыми над верхней губой. Адамсырт смотрел на Семенова бархатными глубокими глазами, но в этом пристальном взгляде Петр Петрович видел только вежливое гостеприимство.

После обмена приветствиями он объяснил, зачем приехал.

— Еще перед зарей мы будем на Аламане. Гостю незачем беспокоиться, за гостя буду беспокоиться я.

В юрте, усевшись на кошму, Семенов с любопытством посматривал на незнакомую обстановку. Самаркандские ковры цвели причудливыми узорами, атласные подушки возвышались пирамидками по окружности юрты, между ними стояли, в бронзовых и серебряных обручах, сундуки. Высокие кунганы с тонкими горлышками и крутыми ручками толпились у входа, рыжими лунами казались медные тазы. Юрта тонула в засасывающей тишине белых кошм, голубых подушек, полосатых паласов, а в центре сидел Адамсырт, похожий на пестрого фазана. Яркий халат, струясь, обтягивал его тело: из цветастого оперенья выглядывала маленькая, круглая, черная, как вар, голова с умными глазами и короткими ироническими усиками.

На низеньком столике было угощение: баурсаки, зажаренные в бараньем сале, зеленоватая острокислая брынза, засахаренный миндаль, вяленая сладкая дыня, соленые арбузы, крупный, янтарного цвета, кишмиш.

Семенов прихлебывал из пиалы кумыс, исподтишка приглядываясь к Адамсырту. Султан учтиво осведомился о цели его путешествия. Он задавал вопросы осторожные и вкрадчивые, а слушая ответы, откидывал голову и замирал в полной неподвижности.

— Наши племена раздирают родовые распри, враги используют эти распри против нас, — сказал султан. — Сарыбагиши — подданные кокандского хана — захватывают земли и скот, уводят в плен богинцев. Сарыбагиши сильны, их много, они выгоняют богинцев с родных земель. У богинцев осталась только надежда на покровительство русского царя. Степные киргизы переходят в русское подданство, чтобы спастись от полного уничтожения. Вот почему я и перешел на сторону белого царя, — говорил Адамсырт, и нельзя было понять, радуется он или же печалится своему русскому подданству.

— Я — ученый, и меня огорчают раздоры и междоусобные войны ваших родственных между собою племен, — сказал Семенов. — Меня привлекает мирная жизнь киргизов, их обычаи, песни, легенды. Меня интересует природа Киргизской степи и Небесных гор — вот цель моего путешествия.

Адамсырт молчал, недоверчиво сузив глаза. При слабом огоньке оплывающей свечи фазаньи краски его халата медленно гасли. Теперь он напоминал ворона со степного кургана.

— Небесные горы можно увидеть с высоты Аламана лишь на раннем рассвете, — зачеркнул Адамсырт своими словами слова Семенова.

Петр Петрович лежал на душной кошме и видел в отверстие юрты черный круг неба с маленькими острыми звездами. За юртой раздавался гортанный напев чабанов, стороживших стада Адамсырта. Унылая мелодия распарывала ночную тишину, бесконечная и однообразная, как степь. Семенову думалось: печальная мелодия эта стремится к звездам, но, обессиленная, обрывается в пустоте. И снова приподнимается к звездам…

Небо, забрызганное пятнами зари, медленно зеленело, когда они достигли вершины Аламана. Вид с Аламана был необыкновенно хорош и беспределен, но на юго-востоке тучи закрывали Небесные горы. До них еще было двести верст, и Семенову пришлось придушить свое желание.

Молодой султан вел Петра Петровича новой тропой на речку Коктал. На берегу этой речушки было второе летнее пастбище Адамсырта. Оборванные чабаны окружили своего хозяина. Их лица, обожженные пыльными ветрами, глаза с голодным блеском, руки и ноги, израненные верблюжьей колючкой, удручали Семенова. А юрты их напоминали грязные вонючие бугры. Полусгнившие кошмы и облезлые верблюжьи кожи свисали с деревянных кареге, перед входом валялись бараньи кости, в закопченных котлах остывал чай, подернутый пленкой бараньего жира.

Для гостя и хозяина чабаны расстелили на берегу кошму. Старик с редкой бородкой и красными вялымы глазами наливал кумыс из бурдюка, и клочки бараньей шерсти крутились в переполненных пиалах. Семенов пил кумыс и любовался мелкой серой травой, устилавшей берег ровными и нежными полосами. Он вырвал горсть сероватой травки, понюхал, ее, определил:

— Церотакарпюс аренариус!

— Эбелек, — ответил бесстрастно Адамсырт, не понимая латинского названия знакомой травы.

А Петр Петрович не понимал ее киргизского имени.

— Эбелек? — переспросил он. — Что сие значит? Они долго перебирали слова для перевода, пока не остановились на простом и ясном — «устели поле».

Грозовая туча, скрывавшая Небесные горы, подползала к левому берегу Коктала. Она ползла медленно с утра, через весь день и, наконец, осыпалась на реку крупным дождем.