Помывшись и одев чистое, Кристоф уже не отходил от колыбели. Сидел прямо на полу, как я сиживала ночами, и глаз не сводил с сына. Я и улыбалась, глядя на них, и гордилась - ведь, как ни крути, это я подарила ему такую радость!

– Насмотришься еще. Пойдем, Труда на стол собирает.

– Погоди, еще немного, - сказал он шепотом. - Спит. Hадо же, какое чудо - совсем беленький, как лен. Белее, чем ты.

– Волосы потом потемнеют. И глаза будут, как у тебя.

– Спасибо, что про имя не забыла. И за это спасибо, - он показал на образок, прибитый к стене. - Как ты только догадалась? Доминус его носил, еще в той, первой жизни. Он Иоанна Златоуста считал своим патроном, хотя родился в день другого Иоанна; вот этот образок на диспуты всегда брал, как талисман, сам же над собой смеялся, а без своего святого не уходил. Говорил, что купил его во Флоренции. Итальянское литье, у нас такого не делают. Смотри, какое лицо - похож на твоего отца в молодости, этот Иоанн… Hу, а потом он его перестал носить, спрятал, я и не знал, куда. Значит, лежал все эти годы там, в Сером Доме - ты где его нашла?… Что - разболтался я, да? Проснется?

– Я не там его нашла, - медленно сказала я. - Hе в Сером Доме. Здесь, в шкатулке тетушки Лизбет.

Молчание.

– О, так вот что. Это, выходит, он подарил твоей матери… а она, верно, положила в твои пеленки…

– Тетушка всегда всем говорила, при мне не было ничего, никаких знаков или вещей. Стало быть - значит…

«Ищу дверь в стене, а стена рухнула». Я все поняла, но отказывалась верить. Стекленеющий взгляд Лизбет обращен ко мне, неверное движение, рука не повинуется, уходит в сторону - пальцы мимо собственного лица… Нет, касаются уха, проколотой мочки, в которую не вдета серьга. Никогда она их не носила, даже по праздникам. Не носила ни одного украшения, только крест. Серьги, коралловые серьги - это ты их взяла, только их, зачем?… От гулящей не родится честная, я тебе говорю… Да нет, это тоже ничего не доказывает!…

– Я ведь просила отца рассказать о матери, - проговорила я вслух. - И он обещал рассказать потом, после моих родов, - а вот сам не дожил. Надо было настоять, заставить его… Мне и то казалось, что есть какие-то причины, почему он не хотел…

– Мария? - Кристоф взял меня за плечи. - О чем ты?

Ну вот и пришло, стало быть, время правды для нас обоих.

Что это все значило? Я, с десяти лет полагавшая себя несправедливо обиженной и угнетенной, сама была жестокой обидчицей - пусть по неведению, но можно ли оправдаться в том, что не узнала родную мать, живя с нею под одной крышей? Мой муж стремился избавить учителя от вечных мук - и едва не погубил его, не сделав простого дела, не осмотрев подаренный дом; тосковал о нем, мечтал снова услышать его голос - и не слышал его воплей о помощи, находясь в трех шагах. Славная пара - двое слепых.

Разумеется, мы говорили друг другу иное. Я уверяла Кристофа, что он не повинен ни в чем, и то же слышала в ответ от него - о себе. Но оба мы знали, что нет таких грехов, которые я бы не отпустила ему, а он мне, и каждый из нас понимал, что себе никогда не простит и навряд ли вымолит прощение у Господа…

Мы решили переселиться в другой город, как ради безопасности, так и потому, что открыть врачебную практику на этой улице было бы плохой услугой и скверной отплатой за добро господину Майеру. Позднее мы и выполнили это решение - как только сын был отнят от груди.

…Hочь наступила в свой черед. Сын спал в колыбели, под пологом. Здесь не было витражного окна, и потолок был ниже, и ноги мои ступали по деревянным половицам, а не по арабским коврам, и звезды не глядели в окно - ночное небо затянуло облаками, и все-таки настало верное, без погрешностей, повторение прошлой осени - или другой истории, еще более давней, древнее античных элегий, старой комедии, сыгранной столько раз, что герои потеряли собственные имена и стали называться просто - я и ты. Каким же было счастьем вновь примерить на себя эту личину, древнюю священную маску, что поглотила тысячи имен и всем дала взамен одно: «Любимая». - Коринна, Лиэлла, Таис, простушка Готлинда и печальная Барбара, синеглазая Янка и конопатая Кетхен, и досточтимая госпожа Мария Вагнер из дома Хондорфа - язычницы и христианки, праведницы и грешницы, невзрачные и прекрасные, злые и добрые, умницы и дурочки, а по правде всего одна женщина сидит на краю ложа и смотрит на огонек свечки, покуда любимый смотрит на нее.

Нет, и я тоже смотрела на него. Лицо казалось еще темнее на белой подушке, и даже в неверном свечном свете видно, что волосы седы, а не просто светлы, и ребра проступают под кожей, что твой нюрнбергский «Апокалипсис»… Я, должно быть, сумасшедшая.

– Не смотри. - Это сказал Кристоф.

– Но мне нравится. - Я положила голову ему на грудь, не давая натянуть простыню.

– Ты сумасшедшая. Или обманщица.

– Я сумасшедшая, а обманщик из нас двоих - ты.

– Я?!

– Ты. Кто написал мне в письме, что не пойдет на верную гибель?

– Я написал. Так почему я обманщик?

– И ты еще спрашиваешь! Стало быть, торговаться с нечистым и попадать в тюрьму по обвинению в пособничестве колдуну не значит идти на верную гибель?

– Стало быть, нет, - кротко ответил он, - коли уж я вернулся.

– Сильный довод, нечего сказать. Но посмотрим, что тебя выручило. Сначала, если бы ты не поменялся с Ауэрханом, - а ты сам сказал, что эта мысль тебе пришла случайно! - Господь знает, чем бы все закончилось. Потом этот алмаз… Кстати, куда он делся потом?

– Я отдал его Хауфу. Отдал сам и по доброй воле, когда уверился, что меня не придушат в тюрьме…

– Ну вот, а ведь могли и придушить!… Постой, не сбивай меня. Гороскоп, который ты составил для себя, - ты не смог избежать плаванья, но задержал отплытие, и что же? - корабли, которые отплыли раньше, погибли в океане, а ваш достиг берега. Случайность!

– Вовсе нет, - с обидой возразил Кристоф. - Это закономерное следствие моей дружбы с твоим отцом. На что я плохой ученик, но видно, он был хороший учитель.

– Пусть так, но взглянем дальше. В этой Америке, или как там ее зовут, - сколько раз ты избегал смерти?

– Так ставить вопрос нельзя! Почем я знаю, сколько раз могло произойти то, чего не было!

– Но все-таки?

– Ну, может быть, раз или два.

– Опять врешь, наверное!… И наконец, твое возвращение. Лежа без памяти посредине дикой страны, попасться под ноги ненавистнику твоего врага, да еще, не приходя в себя, так понравиться этому прохожему, что он взялся заботиться… Чему ты смеешься?

– Ты смешно рассказываешь. Но это произошло из-за тебя, я ведь говорил - из-за твоего имени.

– Вот и сочти, сколько раз ты нарушал свое обещание! Невиданная наглость, замечу я, - так испытывать терпение Господне. Не многовато ли случайностей?

– В самый раз, если Господу угодно. Ну как бы я мог не вернуться, а?… - Он вдруг зевнул, потер кулаком глаза. - Ох, прости, что-то меня повело… Ты не уходи.

– Не уйду.

И в самом деле, разве я могу уйти? Во сне он не улыбается, вид изможденный - не сравнить даже с теми первыми днями после горячки, когда я вошла в его дом.

Я тебя люблю. Хорошо, что ты спишь и не услышишь моего ответа. Тебе этого не надо знать, а не сказать не могу, хоть шепотом. Я поняла, что именно торговал у тебя нечистый, что ты не успел ему продать.

Как король из сказки, обещавший гному «то, чего он сам у себя дома не знает», ты тоже спутал неизвестное с ненужным. Этот твой дар нечистый назвал третьим и, говоря о нем, употреблял самые уничижительные слова, как и подобает хитрому купцу - мастеру получать задешево наиболее ценное. Впору усомниться, вправду ли это дар - «легкомыслие», «уверенность в лучшем исходе вопреки природе вещей». Поди пойми, на что льстился Дядюшка. И не поймешь, пока твой супруг не возвратится живым с обратной стороны света и не скажет в ответ на все твои попреки: как бы я мог не вернуться? Тогда-то и узнаешь, что нечистый, как ему и свойственно, называл «заблуждением» догадки об истине, а твой муж - тот, для кого нет в подлунном мире верной гибели, неотвратимой смерти, чья куртка скрывает алмазную кольчугу, а беспечная ухмылка - спокойствие архангела-драконоборца… И этот дар, а не что иное, он едва не променял на твою грешную душу, Марихен.