В назначенное время Валерий Алексеевич топтался с букетом красных гвоздичек у планетария, поджидая физрука. Он пришел пораньше и теперь не жалел об этом, своими глазами наблюдая, как со всех концов города стекается в парк Коммунаров русская Рига.

Толпа все прибывала и прибывала. Люди приходили собранными, решительными. Не было атмосферы беззаботного праздника, было напряжение предстоящей борьбы. Вскоре люди уже не помещались в небольшом парке. Человеческое море выплеснулось на тротуары, потом на дорогу. Движение по центральной магистрали Риги, улице Ленина, вскоре перекрыла милиция. Подчиняясь просьбе организаторов шествия, русские выстраивались в нескончаемую колонну шириной во всю проезжую часть, сколько хватало места. Метрах в трехстах впереди, у памятника Свободы, рядом с которым шествие должно было поворачивать налево, к вокзалу, чтобы потом, сделав небольшой круг, обходя узкие улочки Старой Риги, выйти на набережную, послышались возбужденные крики. В ответ людская река тут же качнулась и пошла, медленно втягиваясь в берега улицы, закручивая небольшие водовороты по бокам, обходя скамейки и телефонные будки, втягивая, принимая в себя со всех сторон новые ручейки. Потом течение подхватило всех, усилилось и уже невозможно было выйти из колонны или пересечь ее, хотя бы наискосок, пробиваясь к своим. Да и не нужно было, поскольку все вокруг были своими. Вскоре поняли это и Иванов с Евгением Федоровичем, кинувшиеся было догонять показавшихся впереди шебутных десятиклассников из своей школы, поднявших над головами огромный красный флаг. «Где только взяли?» — удивились учителя.

Основная масса народа была штатской, много женщин. Но тут и там в колонне мелькали офицерские фуражки — лишенные боевого приказа, лишенные права исполнять присягу, офицеры не могли позволить лишить себя еще и права на гражданский протест. Перед перекрестком у «-Милды» течение реки вдруг застопорилось, она стала разливаться, выходя из берегов, крики у памятника перешли в слитный рев, но еще невозможно было понять, что же там происходит. Остановившись на минуту, колонна вдруг поднапряглась, подталкиваемая идущими сзади, и прорвала затор, пошла мощно, неудержимо. Впереди, высоко над людьми вдруг показались советские флаги — это молодежь залезла на телефонные будки у агентства «Аэрофлота», и теперь, размахивая ими, азартно переругивалась с кем-то, еще невидимым. Но Иванов уже тоже подходил к перекрестку, плотно сдавленный людьми, стараясь не потерять хотя бы Федоровича, да еще не дать задавить хрупкую молодую женщину рядом с ним, из последних сил старавшуюся не зацепиться за что-нибудь под ногами, не упасть под напором толпы. Упасть, впрочем, вряд ли получилось бы — некуда, но придавить могли, особенно сейчас, на повороте. Тут уж не до хороших манер было, поэтому Валерий Алексеевич просто толкнул плечом могучего физрука и показал взглядом на женщину. Тот понял, кивнул. Иванов просунул руку сквозь чьи-то бока рядом, обхватил тонкую фигурку за талию и рванул к себе. Та было испугалась, всхлипнула даже от страха неслышно в ревущем дыхании огромной массы людей, но, увидев успокаивающий взгляд интеллигентного с виду мужчины, перестала сопротивляться. Федорыч ухитрился, отодрав чей-то хлястик на пальто, просунуть на помощь свою лапищу; рванули вместе и каким-то чудом протащили женщину по воздуху, воткнули буквально между собой, раздвинулись с трудом в стороны и поставили ее, побледневшую, на землю.

— Спасибо, товарищи! — выдохнула она и несмело улыбнулась. Но разговаривать было уже невозможно. Только проходя перекресток, уже у самого памятника, можно было понять, в чем причина недавней задержки. У подножия «Милды» сгрудились на ступеньках, облепили его, как муравьи, несколько сотен латышей. Они-то, едва сдерживаемые двумя милицейскими цепочками, и заходились в отчаянном крике, скандируя неистово проходившей мимо них в неестественно спокойном, пронзительном молчании нескончаемой колонне русских: «На вокзал! На вокзал! На вокзал!» Когда кому-то из латышей вдруг удавалось прорваться сквозь взмыленных милиционеров и попытаться по-собачьи «куснуть», достать как-нибудь кого-нибудь из русских, шедших с края колонны, там моментально образовывался новый водоворот; наглеца либо били чем попало, либо затаскивали внутрь колонны и потом выплевывали с другой стороны, протащив сквозь строй, надавав оплеух и обложив по всей его хуторской родне. Сильно, правда, никого не били, били обидно, давая понять — лучше не связывайся, порвем, как Тузик грелку.

Вскоре крики стали ослабевать. Пусть и отобрали энфээловцы в пикет на пути шествия русских самых крепких своих активистов, но и они скоро выдохлись и только шипели сорванными глотками, провожая больными от ненависти глазами бесконечно идущих сквозь город русских. Их было сотни тысяч! Когда Иванов с Федоровичем и зажатая между ними тоненькая женщина — Регина — вырвались вместе со всей колонной на Привокзальную площадь, расступились, пошли посвободнее, поворачивая теперь уже направо, к реке, то останавливаясь, то пробегая несколько метров, чтобы не растягивать строй, все стали невольно оборачиваться на ходу, оглядываться, оценивая, сколько же нас?! И по сразу загоравшимся восторгом глазам, по веселым возгласам внезапно сбросивших напряжение людей уже было ясно — нас очень много!

Регина, спасенная учителями от давки, возбужденно знакомилась, рассказывала о себе, искала вокруг коллег — проектировщиков из своего института. Пока Федорыч басовито говорил в ответ о себе, Иванове и школе, Валерий Алексеевич впервые обратил внимание на лозунги и транспаранты, которые несли люди. Понятно, что в колонне полыхали огнем шелковые советские знамена, флаги Латвийской ССР и сотни обыкновенных флажков от первомайских демонстраций. Его внимание привлек скромный лист ватмана, на котором черной тушью лаконичным и ровным чертежным шрифтом было написано: «150 тысяч советских воинов, погибших при освобождении Латвии от фашизма, уже никогда не уйдут с этой земли!»

На Комсомольской набережной, уже на подходе к Октябрьскому мосту, кто-то вдруг тронул его за плечо. Оглянувшись, Иванов радостно вскрикнул: «Эрик! Гунта!»

Это действительно были они — его бывшие коллеги из латышской школы. Гунта, не чинясь, потребовала «бучиню», подставила щечку и сама поцеловала Валерия Алексеевича. Эрик смущенно улыбался, поправляя то и дело «профессорские» очки на тщательно выбритом остром лице. Он был без шапки, седые волосы аккуратно причесаны, из-под солидного пальто выглядывали белая сорочка и галстук. Заметив оценивающий взгляд Иванова, он ответил на незаданный вопрос.

— Я прямо с заседания РОНО, ушел из школы, теперь инспектором тружусь в Московском районе. Ты вовремя уволился тогда, у нас вообще невозможно стало работать. Недавно заходил на Авоту по делам, так в школе каждый вечер какие-то собрания Народного фронта, Гражданского комитета, говорят даже, что начали формировать что-то вроде айзсаргов — военизированное формирование какое-то. Партийная организация распалась фактически, русские учителя все поуходили. Ну вот, мы с Гун-той и решили не участвовать в этом шабаше.

— Я рад вас видеть здесь. Не только здесь, вообще рад всегда, но здесь особенно, — тихо, стараясь не выдать охвативших его чувств, сказал Иванов.

Колонна уже вошла на Октябрьский мост, с середины его было видно, что первые ряды шествия достигли подножия монумента Воинам-освободителям — далеко впереди за Двиной, в парке Победы. А позади Иванова колонна извивалась вдоль набережной, тянулась в сторону вокзала и все не кончалась. Когда друзья и сами дошли наконец до парка Победы, то невольно ахнули — такого моря цветов, окружившего подножие высокой стелы памятника и бронзовые фигуры воинов, здесь еще никогда не было. И такого людского моря. Толпа окружила монумент, растеклась по обширному парку, а колонна подходивших людей все не кончалась. Интерфронт вывел на свою демонстрацию несколько сотен тысяч рижан.

Русские показали — просто так они не сдадутся.