Старые друзья, которых было не так уж много, потихоньку покидали круг Ивановых. Кто-то уехал, кто-то женился или вышел замуж и замкнулся в новом своем — семейном кругу. Кто-то был нежелателен Алле, например, бывшие их общие сокурсники — Арик да Сашка. Причина была проста — встречи старых друзей всегда заканчивались одинаково — хорошей и продолжительной пьянкой. Но то, что можно было простить студентам, то уже не прощалось, естественно, «почтенному отцу семейства», которым теперь числился Иванов.
Алла привечала Толика Мурашова и других омоновцев, частенько появлявшихся в их доме. Легко сошлась она и с интерфронтовцами, ставшими новым и ближним кругом мужа. Все, казалось бы, шло хорошо или, по крайней мере, «как у людей». Но изредка трещины все же начинали ползти по фундаменту семейного уюта. И трещины эти, с годами все углублявшиеся, были следствием тех самых стартовых установок, с которых началась их совместная жизнь. Валерию Алексеевичу мало было просто уюта тещиной или родительской дачи. Он все куда-то стремился, о чем-то мечтал, строил какие-то планы… Это не выходило за рамки приличий, но все же эти. статейки, стишки, порывы. Теперь вот — работа в Интерфронте, командировки, телевидение, вошедшие в его жизнь так некстати — именно тогда, когда надо было бы, казалось, сосредоточиться на семье, на ее благосостоянии и крепости перед лицом грядущих перемен. Ворчала теща — на многочисленных семейных праздниках и юбилеях Аллиной родни на Иванова все чаще посматривали как на человека «неблагонадежного» с точки зрения верности «клану».
Алла, впрочем, сама с радостью встречала дома и привечала ленинградских журналистов, ездила к ним в гости вместе с Валерием Алексеевичем, ей льстило знакомство со всесоюзными телезвездами, но. Алла четко понимала, где этот мир заканчивается и начинается ее, незыблемый мир, интересами которого она никогда не могла поступиться.
Ничего удивительного в этом не было — каждой женщине свойственно беречь свою семью и заботиться в первую очередь о своем ребенке. Все остальное — потом. А Иванов… Он по-своему заботился о семье: приносил вполне приличную зарплату, доставал, когда была возможность, дефицитные продукты, делал уборку, готовил иногда в огромных количествах (по-другому просто не умел) домашние пельмени, плов, мясо по разным французским рецептам. Что еще надо — то?! Жизнь, как жизнь. Но у женщин сердце вещее. Не было у Иванова главного, что ценилось Аллой и ее родителями, и многочисленной родней. Не было в нем готовности бросить ради семьи все. Бросить начатое важное дело, наплевать на карьеру или учебу, поменять ради семьи политические взгляды, поступиться принципами в конце концов!
А принципы у Иванова были. Не так много, как хотелось бы, поскольку человек он был обыкновенный. Но все-таки были. И уж эти принципы он не нарушал ни при каких обстоятельствах.
Эта упертость в некоторых вещах у Валерия Алексеевича — человека, в общем-то, легкого и уживчивого, легко прощающего всем простые человеческие слабости — входила в кажущееся противоречие с его видимым наружно характером, и на этом многие ломались, не поняв до конца Иванова. Мягкий, даже застенчивый иногда, вежливый, корректный, уступчивый. Валерий Алексеевич совершенно неожиданно вставал на дыбы там, где совсем от него этого не ждали и стоял на своем до конца. Как правило (что непонятнее всего было некоторым знакомым и сослуживцам), это касалось его политических взглядов и убеждений, в любом случае — сферы общественной, а не личной. И это-то как раз вызывало неприязнь и даже враждебность у многих сталкивавшихся с ним людей, особенно рижан, для которых личная целесообразность была обычно важнее каких-то общественных или — бери выше — государственных заморочек. «Ну не партийный же ты чиновник, не государственный деятель, не писатель, не признанный научный авторитет — чего ты на рожон — то лезешь?!» — недоумевали многие. Да и был бы еще аскетом, чуждым обычных человеческих радостей — ладно, хоть как-то объяснимо. А тут!
Может быть, именно эти черты Иванова разглядел в свое время опытный руководитель Алексеев, приглашая его к себе на работу. Но те же черты были свойственны, по большому счету, всем простым, обыкновенным людям, которые вдруг, ни с того ни с сего, наперекор всем расчетам — воспротивились перестройке и неожиданно встали на пути ее тщательно рассчитанной и выверенной траектории. Сотни тысяч интерфронтовцев, омоновцев, младших и старших офицеров, курсантов военных училищ — пошли против генеральных секретарей и академиков, генералов, маршалов и адмиралов — против железной машины по сносу Родины. Они посмели взять и не поступиться принципами! Они посмели заявить о своем человеческом и национальном — русском — достоинстве!
Их было немного по сравнению с молчаливым народным большинством, легко исполнившим преступный и предательский приказ из Москвы о продаже Родины. И сейчас уже забывших напрочь об этом! Забывших о том, как в январе 1991 года сотнями тысяч собирались москвичи и питерцы, свердловцы и горьковчане на главных городских площадях, демонстрируя поддержку независимости Литвы, Латвии и Эстонии. Забывших, как искренне миллионы и миллионы поддержали Ельцина. А сегодня эти же люди повязывают георгиевские ленточки на антенны своих машин и протестуют против фашизма в Прибалтике. Те же самые люди!
Прошло 17 лет, а россияне в большинстве своем так и не поняли, что они-то — в отличие от своих русских собратьев, брошенных за пределами РФ — до сих пор еще живут при Советской власти, почти что при социализме. Их не лишали гражданства, они не становились людьми второго сорта, их не прессовала языковая инспекция, их, по крайней мере, не преследовали за одно то, что они — русские! Не было такого, чтобы в одночасье закрывалась по всей России вся работа именно для русских!
А вот когда все твои знакомые и родственники, вместе с тобой, одновременно лишаются работы, а настоящий капитализм не ждет и не милует — просто присылает судебные повестки о выселении из квартиры — в никуда, за неуплату многократно выросших за год счетов за жилье, коммунальные и прочие услуги. В России тоже было трудно, да. Но так в России никогда не было. Никто не становился в России иностранцем против своей воли, не сходя с собственного дивана. И это еще «мягкий» вариант — стать «негром». Сколько тысяч людей были убиты за то, что они русские? Никто не считает. Считать убитых националистами всех бывших союзных республик, не говоря уже о российских автономиях. считать убитых ими русских — не принято в России.
Страна моя любимая — родина моя и еще полутораста миллионов непуганых идиотов! Тех самых, которые так хотели перемен. И ведь не тому радовались, что на смену безверию, политическому цинизму, подлости и несправедливости придут Православие, духовность, справедливость, закон и порядок, богатство и процветание… А чему?! Спросишь сегодня — все говорят, недоуменно пожимая плечами: «Не знаю, не помню…».
Мифы, мифы, мифы… Иванов был невосприимчив к мифам. Потому и пошел в Интерфронт. И таких ивановых было много, но куда больше было тех, кто мифам поверил. Тех, кто и сегодня не помнит того, что делал и думал вчера. А уж говорить про то, во что они вчера и сегодня верили и верят. — просто не приходится.
Вспоминался иногда Иванову роман «Обитаемый остров» братьев Стругацких. Линия «выродков», которые одни только остались свободными людьми в обществе, постоянно облучаемом волнами, подавляющими разум и волю к сопротивлению. Эти люди — «выродки» — были невосприимчивы физически к облучению, которым держали под контролем все население власти этой — фантастической — страны. А «выродков» власти отлавливали и убивали.
Стругацкие, конечно, держали свою — еврейскую фигу в кармане, когда писали «Обитаемый остров». Но очень похоже, что в «перестраиваемом» Советском Союзе тоже были нормальные люди, которых яковлевы и горбачевы с ельцинами считали выродками. Люди, которые не поддавались облучению демократических СМИ. Внешне «нормальные» — они лезли на рожон и сопротивлялись там, где сопротивляться было заведомо бесполезно и надо было, по мнению большинства, просто «расслабиться и получить удовольствие», да еще, может быть, получить за это какие-никакие деньги, как стартовый капитал в новом обществе.