Однажды вечером, распахнув, несмотря на ненастье, окно, он стал слушать шипение, смотреть на огоньки и вдруг захотел, чтоб сгусток электричества вырвался из высокого провода и молнией ударил ему в грудь. «Тогда было бы все как надо»,- подумал он, хотя, казалось бы, и так все шло как надо, жаловаться ему не приходилось: успешная работа, уважение начальства, друзья, две девушки – из партера и со сцены… К чему еще сгусток электричества в грудь?

«Я пожелал глупость»,- сказал себе Верещагин, вдруг испугавшись немедленного исполнения этого мимолетного глупого желания. Он закрыл окно, включил японский магнитофон, из которого тотчас же вырвалась чудесная музыка, стал слушать и подпевать, но не в этом дело.

А в том, что он все-таки пожелал себе сгустка электричества в грудь. Всякие последующие оправдания: дескать, я пожелал глупость, ничего не стоят, пожелать глупость нельзя, желания наши глупыми быть не могут: рожденные прежде добра, зла и смысла, они их запоздалому суду не подлежат. Глупым может быть размышление или поступок, то есть глупость можно подумать или сделать. А пожелать глупость – нельзя.

И безнравственными желания не бывают. Даже мысли – с большой натяжкой мы можем делить их на хорошие и плохие. Вот поступки – те да.

Никому еще желания и мысли других людей не причиняли вреда, зато от поступков ближних своих мы страдаем с рождения и до смерти.

Над желаниями нашими – лишь божий суд; мысли свои мы судим внутри себя; только поступки подвластны суду людскому. Вот что я хочу сказать.

И еще я хочу сказать: желания наши – звери лесные, должно любить и охранять их, как братьев меньших. Пусть рыщут свободно, неволя и клетка убивают в них жизнь. Даже когда воруют они ягнят наших, не можем сказать мы, что безнравственно поступают они.

Мысли наши – ровня нам. Их судим мы, и ими судимы. Не возвышаемся мы над ними, но и не ниже их.

Поступки же, те – боги. Возвышаются они над нами. «Дай-ка сотворю поступок»,- думаем мы, и поступок смеется нашему бахвальству: не мы творим его, а он нас.

Свершенный нами, он творит нас. Как Бог поступает он.

И ропщем мы на поступок как на Бога. «Что делаешь ты с нами?» – так ропщем мы.

Я знаю, как возник мир. Я сейчас вам расскажу, как он возник.

Вначале был хаос, и восемь Желаний носились над бездной.

Но вот они встретились и слились попарно – то ли в битве, то ли в объятиях, тогда еще не различалось одно от другого.

И родилось четыре Мысли. Теперь они носились над бездной, хаос имя которой.

Но пришло время и им слиться попарно в битве-объятиях. Два Слова родилось от них.

Когда же два Слова познали друг друга, родился Поступок, вспыхнул свет и начало быть то, что должно быть, а хаос исчез. Потому что хаос – это название мира до того, как в нем совершился первый Поступок.

Но не в этом дело. А в том, что Верещагин пожелал сгустка электричества в свою грудь.

В чем вред волка?

Если б, напав на стадо баранов, он убил одного, чтоб съесть, кто осудил бы его? Но ведь этот серый мерзавец поступает иначе. Не останови его, он будет резать бедных животных весь день, без отдыха, он перережет нею скотину и уйдет, не воспользовавшись и малой частью плодов своего труда. Он убивает не ради еды, ради наслаждения убивать убивает он.

А как ведет себя ученый, из тех, кого мы зовем великими? Великий ученый ведет себя вот как: он создает частную теорию относительности для того, чтоб тут же засесть за общую, а создав и ее, запирается в кабинете, чтоб до конца дней своих разрабатывать единую теорию поля. Разве это нормально? Бросить все свои силы, чтоб что-то открыть, а открыв, снова бросаться? Добившись чего-то, не воспользоваться добытым, а снова добиваться? Противоестественно это. Великий ученый ведет себя в мире природных тайн как волк в бараньем стаде. Но почему же в него не стреляют? Почему не называют серым мерзавцем? Почему возносят на пьедестал, почему всех нас в детстве бьют под коленки, чтоб мы падали ниц перед великими убийцами тайн? Почему?

Потому что болезненная ненасытность так называемых великих ученых кое-кому выгодна. Шакалы, питающиеся падалью, рукоплещут волку: «Браво! Как много ты наубивал! Бей еще – ты уйдешь, мы поживимся падалью, плодами твоего труда». То же самое кричат ученому обыватели: «Убей для нас побольше тайн, мы пожрем их трупы! Мы построим из созданных тобою материалов дворцы, мы превратим в электрический свет твои формулы, мы насладимся музыкой небесных сфер, которую ты приблизил к нашим низменным ушам. Сиди! Потей! – а мы будем есть и пить в дворцах из твоих материалов; твори! чахни! – а мы будем веселиться при свете, созданном тобой, под музыку, созданную тобой, с женщинами, принадлежащими тебе». Да, именно: с принадлежащими ему,- вы не понимаете, почему именно ему? – да потому, что женщины должны принадлежать лучшим, умнейшим, сильнейшим. Спросите их – женщин,- кому бы они хотели принадлежать. О, они охотно бросили бы своих дураков, они радостно протянули бы руки к умнейшим, сильнейшим, но дурак – не дурак, он спроваживает этих умнейших и сильнейших в лаборатории, за письменные столы, он запирает их на ключ, он кричит в замочную скважину: «Ты великий, ты гениальный, я преклоняюсь перед тобой, вкалывай, это твой долг!» Лестью, обманным преклонением он уродует души лучших людей земли, превращая их в профессиональных убийц тайн. А сам – к бабам, к пиршественному столу… Зачем нас Бог спустил на Землю? Чтоб каждый – слышите: каждый! – открыл по тайне, по одной, но – каждый! Но дурак не хочет этим заниматься, потому что не такой уж он дурак, его тянет весело пожить, и вот он кружит славой, мнимой властью головы лучших людей, и они уже не могут остановиться. «Открой за меня! – кричат ему.- И за меня! И за меня! Мы назовем тебя за это гением, только не останавливайся! Не оглядывайся!» А сами – на танцульки, к столу, в постель. Им бифштексы и девушки, а великому – слово: гений. Слово! Ах, как околпачены умные! Здорово одурачили их дураки!

Но не вечно же быть такому. Умные на то и умные, чтоб в конце концов разгадать хитрость дураков. Близок час! Ах, как удивится, ах, как огорчится, ах, как растеряется дурак, когда увидит: в танцевальный зал входят великие… «Эйнштейн пришел! – воскликнет самая красивая и оттолкнет своего дурака.- Долгожданный Альберт,- скажет она,- разрешите пригласить вас на белый танец шейк… Ну, хотя бы на танго… Ах, не бойтесь наступить мне на ногу, мне совсем не больно, господин Теория-Относительности, мне это даже приятно, мсье Общая-Теория-Поля…»

«Дудки! – скажет Эйнштейн и больно-пребольно наступит ей на ногу.- Общей теорией поля я больше не занимаюсь. Свою долю тайн я уже открыл. Теперь открытиями пусть занимается вот этот,- и он ткнет пальцем в сторону того дурака, которого самая красивая оттолкнула.- А мы с вами потанцуем, попьем лимонада и пойдем, сами понимаете куда».

…Все эти рассуждения, между прочим, принадлежат не мне, это сам Верещагин высказался однажды в таком духе – во время перекура, в коридоре института, в кругу молодых коллег-приятелей на пятый, примерно, или шестой год проживания в Порелово. Юношеской фантастичностью он уже переболел, а небесный огонь призвания еще не поджег его души, это происходит лишь в зрелые годы. Оказавшись в пустом промежутке, он вдруг увидел, что жизнь весела и прекрасна, ну и захотелось ему объяснить приятелям, что поворачиваться к ней спиной – просто глупо.

«И где это ты насобачился так образно мыслить?» – спросили приятели. В принципе они были согласны с Верещагиным. Юношеская увлеченность у них тоже прошла, небесный же огонь страшен им не был – слишком сырыми создал Бог их души.

Ехал как-то однажды Верещагин с работы и разговорился в троллейбусе с двумя девушками – коренастыми, смешливыми, прыщавыми, восемнадцатилетними. Вместе сошли – выяснилось, что по дороге. У своего дома Верещагин сказал: «Хотите, приглашу в гости?», забавным ему показалось привести таких к себе. «А у вас магнитола есть?» – спросили обе разом.