А доктор наук Несгибайло долгое время выклянчивал у начальства разрешение на опыт. Его спрашивали: хорошо, мы вам разрешим, но когда ждать результатов – через неделю? через месяц? а, может, завтра? Несгибайло отвечал: через полтора года. Ладно, ему разрешили. Через полтора года он сказал: ничего не получилось.
Он бы мог этого и не говорить, все сами прекрасно видели, что доктор наук Несгибайло позорно опростоволосился. Полтора года огромный автоклав без перерыва пожирал сотни киловатт энергии, чтоб поддерживать придуманную Несгибайло температуру и давление, а когда по прошествии указанного срока, при большом стечении народа, автоклав торжественно вскрыли, то со дна его наскребли горсть грязных камешков, никакой ценности не представлявших. Ни научной, ни практической. Доктор наук Несгибайло сник, и теперь в него мог плевать каждый. И хотя никто в него не плевал, он все равно ходил как оплеванный.
А Вася ходил гоголем и раздавал сроки: кому день, кому месяц. И всегда исполнял – веселый и уважаемый. Он должен был прожить сто лет. Вообще-то он мог бы жить вечно, потому что судьба ничем не огорчала его, не старила, но природа, к сожалению, распорядилась так, что умирают решительно все. Во всяком случае, хоть сто лет Вася должен был жить. А может, все-таки и вечно. В конце концов, смерть не такое уж сердитое правило, чтоб совсем не знать исключений.
А доктор наук Несгибайло спасался от инфаркта инъекциями камфары и валидолом под язык.
Верещагин пришел в институт вскоре после окончания неудачного несгибайловского эксперимента, и об этой свежей новости ему рассказали в первый же день. А через неделю, обедая в институтской столовой с молодыми коллегами, Верещагин кивнул в сторону соседнего столика и спросил: «Он?» – «Точно! – воскликнули молодые коллеги.- А как ты узнал?» – «По заплеванному виду»,- ответил Верещагин. «Ты у нас сердцеед!» – восхитились молодые коллеги. «Не сердцеед, а сердцевед»,- сказал доктор наук Несгибайло, проходя мимо. «Еще поправляет!» – возмутились молодые коллеги.
Верещагин вскочил из-за стола. Он вытащил из кармана трешку и побежал за Несгибайло, крича: «Подождите! Вы потеряли три рубля!» Ему вдруг захотелось познакомиться с этим человеком. Доктор наук Несгибайло остановился. Он посмотрел на Верещагина подозрительно, однако трешку выхватил и, что-то буркнув, пошел дальше. «Ты хотел с ним познакомиться? – спросили молодые коллеги, когда Верещагин вернулся.- Зачем? Он же неудачник».- «Удачливость – забвение божье»,- ответил Верещагин. На него посмотрели удивленно и не поняли. Мастера не любят странных речей. У них, как было сказано выше, золотые руки и голова из червонного нержавеющего металла.
Итак, пореловский период жизни Верещагина. Директор предложил, а Верещагин взял для начала тему, нельзя сказать, чтоб легкую, но частную и очень конкретную, а оттого и попроще. Он справедливо рассудил вслед за директором – милым, интеллигентным человеком, знающим уйму интересных случаев и умеющим рассказывать их к слову, отчего они приобретали глубокий поучительный и воспитательный смысл – вслед за милым, интеллигентным и мудрым этим директором Верещагин справедливо рассудил, что ему, сотруднику в коллективе новому, следует побыстрее проявить себя в каком-нибудь оперативном деле, чтоб сразу принести институту «ощутимую плановую пользу» – так выразился директор, и Верещагин согласился с ним: действительно, начать, пожалуй, лучше всего с этого, то есть, с завоевания предварительного авторитета, имея который можно будет позволить себе взяться и за решение важных, масштабных, фундаментальных и даже рискованных научных проблем, торопиться с которыми не следует, так как впопыхах и в спешке великие дела не делаются – в этом рассуждении директора, а за ним и Верещагина, содержалась главная ошибка: великие дела как раз именно в спешке всегда и делаются – в спешке и впопыхах, о чем директор мог и не знать, но Верещагину помнить следовало – ведь именно в спешке и впопыхах писал он свою знаменитую дипломную работу,- невыносимая зубная боль торопила его руку и гнала вперед его мысли.
Как бы там ни было, Верещагин согласился с директором, красивую папочку с дипломной работой, а также неказистые пухлые папки с ее черновиками он закинул подальше на антресоли милой однокомнатной квартирки, которую стараниями милого директора получил буквально через неделю после приезда в Порелово, и со взятой темой справился очень быстро, гораздо раньше положенного срока. И тут же – по личной просьбе директора – занялся подобной же, потому что «заказчик срочно ждет результатов, а быстрее вас – нет, я не льщу, отнюдь! – быстрее вас никто не сумеет сделать». Польщенный Верещагин поднатужился – работа была выполнена в срок несколько даже фантастический: узнав, что результат уже готов, директор так высоко поднял свои тяжелые брови, что только дурак не сумел бы догадаться, что этот видавший виды руководитель приятно изумлен, – с поднятыми бровями на радостном лице он выглядел как Михаил Алексеев, зафиксировавший рекордный вес. После этого случая, встречая Верещагина где-нибудь, например, в институтском коридоре, директор всегда поднимал свои брови – в знак приветствия, а также изумления тем фактом, что на свете существует такой быстрый на руку и энергичный молодой ученый.
Верещагин получал от всего этого большое удовольствие. У него, помимо высших творческих способностей, был еще и живой темперамент, тренированный ум, человеку с таким комплексом качеств решать частные проблемы – приятное развлечение. Частные проблемы обладают одним веселящим душу качеством: они заведомо разрешимы, поэтому вся работа принимает явно игровой характер; задача лишь в том, чтоб найти решение поизящней и полаконичней, а не вообще, как в настоящей творческой работе, где можно трудиться годами, куда-то идти и до последнего момента не знать, в том ли направлении, не в тупик ли идешь, и вообще – сдвинулся ли с места. От такой работы люди лишаются сна, становятся неуверенными, раздражительными, а в случае неудачи впадают в истерику и колют внутривенно камфару, как оплеванный недавно доктор наук Несгибайло. А Верещагину было легко. Он брался за порученные темы как за шахматные задачи-трехходовки, где просто выиграть не представляет никакой трудности, но надо – в три хода. «А хорошо бы и в два»,- думал Верещагин и выполнял задания раньше планируемых сроков, за что имел благодарности в приказе и довольно щедрые премиальные суммы. Он и двух лет не проработал, как вдруг заметил, что разбогател – немалых расходов потребовала мебель и разные прочие вещи для домашнего уюта, но прибывали новые деньги, и вот Верещагин раскошелился, приобрел в комиссионном магазине замечательный японский магнитофон фирмы «Сони», ценой в рояль, так как очень любил музыку, а играть не научился – сначала война, а потом некогда было, взрывами, дурак, занимался.
Замечательная квартирка у Верещагина была – в коврах и с музыкой, с просторной кухней, балконом, ванной и с видом на железобетонный столб линии высокого напряжения из окна.
Шли годы: два, три, четыре. Дождливыми осенними ночами железобетонный столб напротив окна начинал угрожающе шипеть, по его проводам бегали зеленые огоньки, это электричество пыталось вырваться из них на волю: насыщенной влагой, воздух становился слегка электропроводным и пробуждал надежду.
В остальные времена года столб вел себя тихо. Верещагин любил его и часто любовался его железобетонной устремленностью ввысь – в те редкие минуты, когда мог любоваться. Свободного времени оставалось мало. Работа и развлечения занимали весь день и даже немного ночи. Верещагин ходил с приятелями в кино, ресторан и местный театр, где познакомился с двумя девушками. Одна из них сидела в зале, другая – выступала на сцене, то есть он познакомился со зрительницей и с актрисой; разумеется, в разное время. Эти события не играют важной роли в нашем повествовании и упомянуты лишь затем, чтоб было ясно, почему у Верещагина оставалось мало времени любоваться столбом.