Геннадий стоит рядом и всем видом показывает, как он переживает за Верещагина. Он страдает от Петиной неуступчивости. Когда Верещагин говорит, что разобьет бутылку о свою голову, Геннадий вытягивает шею, как бы предлагая для этой цели свою.

«Сейчас Петя придет»,- говорит Верещагин, кладя трубку, и достает из ящика стола банки-склянки, двенадцать штук. Он серьезен уже, сдержан, и взгляд его горит холодным синим огнем. Он похож на полковника перед боем. Он похож также на хирурга перед операцией, на спортсмена перед рекордным прыжком, на клоуна перед ответственным выступлением с новой программой. Через минуту он выбежит на арену и закричит: «Здравствуйте, а вот и я, ха-ха-ха!» Сейчас же он проверяет, все ли готово для тех трюков, которые намерен показать публике, и глаза его светятся холодным административным огнем, как лампы радиоприемника в момент важного государственного сообщения. «Альвина,- говорит он.- Нет, лучше Ия… Нет, все-таки Альвина, поскольку ты влюблена, а это немаловажный фактор… Альвина,- говорит он,- я вернусь через полчаса, за это время ты тщательно перемешаешь содержимое всех банок и капнешь в образовавшуюся смесь двадцать одну каплю, если недокапаешь, больше тебя никто никогда не поцелует: я оболью твое лицо серной кислотой».

«Лучше азотной»,- тихо говорит Юрасик, хихикает, краснеет, опускает глаза, и, мельком взглянув на все это, Верещагин получает достаточное подтверждение своим подозрениям: Юрасик не любит Альвину, он просто алчно похотлив, сексуально неразборчив, постельно всеяден, в нем грубо настроен механизм генетической избирательности, но какое мне сейчас до всего этого дело, думает Верещагин, вот Альвина, та действительно влюблена, хотя ее чувство тоже результат генетической неразборчивости, нечистоплотности – возрастная и от несчастий извращенность функций, таким людям через сто лет будут запрещать иметь потомство, но какое мне сейчас до этого дело, опять думает Верещагин; впрочем, это хорошо, что Альвина любит искренне; надо, чтоб она держалась к печи поближе, особенно в начале кристаллизации: поле любви, окружающее ее, может повлиять благотворно, пренебрегать нельзя ничем. «Я вернусь через полчаса», – говорит Верещагин и уходит домой за бутылкой изобретенного им когда-то возродителя волос.

Он возвращается минут через сорок, почти одновременно с ним приходит и заспанный Петя. «Петя,- говорит Верещагин,- пойми, друг, что рост волос сродни спонтанному наращиванию кристаллов, и геометрическая энтропия решетки ведет к потере блеска, эластичности, а затем и к глобальной ликвидации всего волосяного благополучия» – он знает как разговаривать с Петей, какие слова нужно употреблять, чтоб Петя сломился душой и дал все, что нужно.

Но на Петю (возможно, оттого, что он спросонья) умные слова не действуют. «Гоните бутылку»,- говорит он и протягивает руку, наивный человек.

«Не сразу,- отвечает Верещагин и кладет ладонь на карман пиджака, из которого торчит горлышко – бутылка там, Петя видит это.- Не сразу,- повторяет Верещагин и начинает перечислять: – Автотрансформатор на пятьсот киловатт, высокочастотный осциллограф, магнитная пушка…» – и еще около десятка предметов перечисляет Верещагин, а в конце говорит: «На шесть дней».

«Где я все это возьму? – сердито спрашивает Петя.- Трансформатор, ладно, дам,- и еще два-три прибора называет в том смысле, что одарит ими Верещагина на шесть дней.- А высокочастотного осциллографа, например, у меня нет».- «Есть,- мягко говорит Верещагин.- Он стоит у тебя на второй полке слева».- «Так он же испорченный», – находится Петя, но Верещагин, оказывается, вооружен контраргументами до зубов. «У тебя испорченные приборы лежат на правых стеллажах,- говорит он.- Ты, Петенька, порядок очень любишь, не мог ты поставить испорченный осциллограф слева». Петя смотрит на Верещагина с крайним изумлением: этот человек всегда, а в последнее время до крайности, был чудаковатым дурачком, по нему временами психиатричка скучала, и вдруг – на тебе! – улыбается проницательно и сдержанно, в глазах – холодный огонь, а в словах – смысл. «Ладно,- говорит Петя,- осциллограф я, так и быть, дам, хотя он и импортный,- импортное оборудование Петя считал как бы принадлежащим другому государству и поэтому давать не любил,- а уж магнитной пушки у меня сроду не было. Я даже не знаю, что это такое».- «Это то, что лежит у тебя в ведре»,- вкрадчиво объясняет Верещагин. «В каком ведре? – кричит Петя, окончательно пробуждаясь.- В ведре! Я вам что – водовоз? Какое еще ведро!» – «Эмалированное,- отвечает Верещагин.- Его не видно. Ты на него рентгеновские передники набросал».

Недаром захаживал Верещагин к Пете поболтать. Все изучил, все выискал. Петя смотрит на него как на шпиона.

«Пушку не дам,- говорит он твердо.- Она единственная на весь институт. Меня под суд отправят, если с ней что случится. Нельзя, импортная она».

И тут сдержанный, корректный Верещагин, с глазами, полыхающими голубым холодным огнем, вдруг превращается в прежнего сумасброда, которого Петя снисходительно любил.

«Все! Конец! – кричит этот сумасброд, выхватывает из кармана бутылку и начинает опасно размахивать ею в воздухе.- Мне без пушки – не жизнь! – Он замахивается бутылкой, но целит не в Петю, что бы еще куда ни шло, а в стену.- Будешь на моих похоронах сверкать лысиной!» – кричит он, и Петя зажмуривается. «Нет! – это теперь Петя вопит.- Не разбивайте!»

Он согласен дать магнитную пушку, и все остальное он тоже согласен дать, он объявляет об этом Верещагину, но требует бутылку вперед, на что Верещагин, опять став спокойным и вдумчивым, отвечает, что при всем уважении к Пете он не может полностью полагаться на словесные гарантии; другими словами, сначала пушка и все остальное, а бутылка – когда приборы будут здесь, в цехе. «Они тяжелые»,- неизобретательно придумывает последнее препятствие Петя.

Верещагин подталкивает вперед тут же краснеющего Юрасика и демонстрирует его Пете как на невольничьем рынке – закатывает рукава рубашки, чтоб Петя мог увидеть могучие бицепсы, с размаха бьет в упругий живот и даже, забывшись, пытается задрать Юрасику верхнюю губу, желая произвести впечатление наличием и крепким видом белоснежных резцов. «Он все принесет за один раз,- уверяет Верещагин Петю.- Ты только нагрузи на него. Он даже не вспотеет».

Он строго и несколько раз спрашивает Юрасика, вспотеет ли тот, Юрасик несколько раз отвечает, что нет, не вспотеет, краснея при этом настолько, что начинает потеть не сходя с места. Альвина нежным движением стирает этот пот – со лба и под носом. «Ладно»,- бурчит Петя и уводит Юрасика.

Через десять минут они возвращаются. Пушка и все остальное – на Юрасике. Он и впрямь не потеет. Побледнел даже. «Вы все ж заявку напишите»,- хмуро говорит Петя, и Верещагин пишет, торопясь. «Не имею права удовлетворить такую»,- вдруг строго говорит Петя и заявку, которую сам просил написать, почему-то не берет. Верещагин догадывается, выхватывает из кармана бутылку, заявку обворачивает вокруг, и в таком виде Петя документ принимает. Уходит.

Остаются Верещагин, Альвина, Юрасик, Ия и Геннадий.

«Ну-ка, руби этот кабель и присоединяй сюда»,- приказывает Верещагин Юрасику. «Его за это не посадят? » – вопрошает, мучается Альвина, ей очень страшно снова остаться одинокой. «Посадят меня»,- успокаивает ее Верещагин.

Она становится рядом с печью, она облокачивается на нее, она даже обнимает эту бочковатую машину, она не знает, зачем это делает, так велел Верещагин, у него некоторые соображения насчет флюидов любви, он не очень серьезно относится к этим соображениям, но все ж не хочет пренебрегать даже суеверием, он использует каждый шанс.

Шесть раз должна обернуться Земля вокруг самой себя – таков срок Акта Творения. Время от времени постреливает силовыми линиями магнитная пушка, непрестанно и во всю мощь греет импортный обогреватель, давление выше всяких допустимых норм, операторы испуганно косятся на стрелки приборов и время от времени спрашивают, говорят: