Если вы попробуете поднять кусочек дерева кебрачо, то сразу поймете, почему нельзя ехать в девственный лес на нормальных колесах.

Мы въехали в зону пастбищ, красноречиво говорившую о том, что еще недавно здесь был дремучий лес.

Солнце палило нещадно, раскаляя все металлические части машины. Вдруг впереди нас вдали показалась медленно движущаяся туча пыли. Через пять минут в ней стали видны огромные очертания двухколесной карреты, влекомой шестипарной упряжкой волов.

Остановившись рядом с этакой повозкой, трудно избавиться от ощущения собственного ничтожества» Крыша «татры» едва достает до оси этой чудовищной колесницы, а огромное колесо кончается где-то в 3 метрах от земли. Под осью на цепях подвешен единственный кебрачовый ствол.

— Хорош у вас руль! — кричим мы пеону и отходим в сторону, чтобы заснять любопытную процессию.

Смуглый парень в кожаном сомбреро проворно влезает на ось, чтобы занять свое место на капитанском мостике. Он берет пикану — шест длиною метров в восемь — и начинает погонять первую пару волов. Скрипучие оси заводят свою унылую деревянную песню, и двенадцать волов вместе с пеоном исчезают в тучах пыля.

Стоит пройти дождю, как парагвайские глинистые дороги превращаются в бездонные топи грязи. Тогда во дворах лесопилок остаются даже карреты на своих высоких колесах, потому что против глиняной каши бессильны и двадцать волов. За два дня дороги подсыхают, и по ним можно ездить снова. Не беда, если даже после этого какое-нибудь колесо засядет в грязи. От другой карреты отстегнут шестипарную упряжку, и двадцать четыре вола уж наверняка что-нибудь да сумеют сделать!

После столь энергичных мер на дороге, разумеется, остаются кое-какие следы. Между Вилья-Флоридой и Коронель-Богадо мы попали на участок дороги, к счастью покинутый даже карретами; здесь следы колес врезались на глубину трех четвертей метра.

Но ведь мы едем на нормальной машине по Дороге, превратившейся в две глубокие канавы, удаленные одна от другой почти на 2 метра. Мы чувствуем себя канатоходцем, под которым натянута дырявая сеть. Левые колеса балансируют на высоком гребне между канавами, правые осторожно нащупывают почву на обочине. Под машиной тянется ров. Холодеем от ужаса при мысли, что один из глинистых гребней может осыпаться. Двигаемся дециметр за дециметром: Иржи, сидящий за рулем, взмок от пота, Мирек лежит, растянувшись на дороге перед машиной.

— Пять сантиметров влево, тихонько, правым колесом наезжай на борозду, чуть поверни руль, хорошо…

Сидишь за рулем, а чувствуешь себя словно на ходулях; смотришь на машину спереди, а машина кажется поездом, идущим по мосту, с которого сняли шпалы и перила.

Проезжаем еще несколько километров, где две траншеи превратились в путаницу ям. Появляется новый караван лесорубов. Отыскиваем место, где можно было бы свернуть с дороги, и медленно объезжаем один воз за другим.

— Давай проезжай!

Все произошло в какие-то доли секунды.

Вереница животных перед карретой вдруг испугалась и бросилась в сторону от дороги. Ствол кебрачо в несколько метров длиной повернулся вокруг оси, как неравноплечий рычаг, и врезался в дорогу. Если бы мы раздумывали еще две секунды, то получили бы полновесный удар стволом в правый бок машины.

Нет ничего лучше хорошей акселерации у машины…

Одиннадцать часов. Устраиваем полдник, а заодно и обед. Над выжженной пампой дрожит раскаленный воздух, столбик термометра перелез за 40 градусов в тени. При одном только виде мясных консервов делается плохо. Поэтому вытаскиваем несколько сухарей, банку отвратительно сладких аргентинских персиков и последнюю бутылку питьевой воды.

В 11.15 старт.

Дорога незаметно идет под уклон, поперек нее проходит неглубокая рытвина. На засохшей ее корке множество следов от копыт скота. Вдруг чувствуем, что колеса потеряли опору. В мгновение ока машина потеряла скорость, да так стремительно, что мы едва не ударились лбами о ветровое стекло. Пытаемся прибавить газу, но задние колеса еще несколько раз провернулись и— стоп!

Выходим из машины и тут же погружаемся в липкую жижу. Машина плотно сидит в грязи, задние колеса вместе с осями исчезли. Впереди осталось каких-нибудь 5 метров, чтобы выбраться на твердую почву. Домкрат здесь не поможет, он утонет после первых же оборотов.

Солнце палит, комары над ухом жужжат свою противную нудную песню. В сотне метров мы обнаружили остатки мостика, которым пользовались здесь, вероятно, еще несколько лет назад во время дождей. На разборку его не понадобилось много времени. Вытаскиваем бревна одно за другим; они тяжелые, словно в каждом из них по сотне килограммов. Два бревна вдоль, несколько коротких — поперек, чтобы равномерно распределился вес. Теперь остается выгрести руками всю грязь.

Во время дождей здесь было небольшое озерцо, куда со всей окрестности приводили поить скот. Память об этом, скрытая грязью, гниющая и зловонная, вдруг очутилась в наших руках. Тут уж желудок имел полное право запротестовать. Этим правом он и воспользовался. В перерывах между «работой» ложимся на сухую траву и стараемся не думать об отвратительной навозной яме, в которую угодил «третий из нашей компании».

Двенадцать часов. Термометр показывает 42 градуса в тени. В полуденном пекле, сырости и невыносимой вони каждый из нас старается дотянуть до конца своей смены в «работе», пока хватает сил и терпит желудок.

— Будь добр, посмотри, не осталось ли где-нибудь в бутылках хоть чуточки воды…

— Перед полуднем мы выпили последнюю каплю. А если бы даже и была, как я до нее доберусь? Полюбуйся на свои руки!

Язык прилипает к нёбу. Правую половину машины мы уже вытащили, остается засунуть три последних бревна под левую. Нигде вокруг нет даже и намека на камни или длинные бревна, которыми можно было бы выложить место перед извлеченной из грязи машиной.

Во втором часу дня машина стоит на бревнах. Колеса схватывают, делают несколько дециметров вперед, сцепление пробуксовывает, секунды страха, и… мы оказываемся в том же самом положении, что и два часа назад.

Наши силы на исходе. Нас тошнит при одной только мысли, что придется снова вытаскивать бревна и снова — может, дважды, а может, трижды — укладывать их чуть дальше, пока не доберемся до твердой почвы. В памяти возникла Кения, малярийные болота перед Гарисой, 59 градусов по Цельсию и вода в слоновьих следах. Эх, если бы здесь оказались эти слоновьи следы с грязной водой…

После получасового отдыха берем в руки пистолеты и расходимся в разные стороны. Всюду пусто, нигде ни малейшего признака человеческого жилья.

Спустя продолжительное время впереди хлопает выстрел. Второй! Иржи нашел людей! Марш назад. Мысль, что, может быть, удастся позвать на помощь, вызывает новый прилив сил.

Они смотрят на нас недоверчиво. Женщина в лохмотьях лениво идет за ведром и приносит немного грязной воды. Под покосившимся ранчо играют дети с ужасными нарывами на лицах.

Пить или не пить?

В этот момент мы заметили на ближайшем апельсиновом дереве несколько пожелтевших плодов. Незрелые апельсины. На вкус они напоминают смесь полыни, уксусной эссенции и незрелых слив, но зато мы уверены, что в них не скрыта зараза.

Мы чувствуем себя вновь родившимися, так как можем хотя бы отмыть измазанные навозом руки. А еще через два часа стоим на твердой земле. Босой парагваец отцепляет упряжку с двумя волами, а другой выгребает грязь и нечистоты из-под крыльев.

— Десять гуарани?

Двое мужчин в заплатанных рубахах по очереди смотрят друг на друга, на нас и на две банкноты по пять гуарани и явно не хотят верить своим глазам. Потом они берут деньги, молча прикладывают руки к кожаным широкополым шляпам и нерешительно уходят, словно боясь, как бы эти двое в коротких штанах и тропических шлемах не раздумали.

Десять гуарани получает чиновник за две недели; пеон в деревне едва ли заработает их и за месяц.