Кукурузные поля здесь такие же богатые. Деревья здесь цветут теми же цветами, и над ними разносится то же радостное пение птиц. Только люди… Но где же они?

Перед «джипом» появился всадник на лошади. Рослый парень, который уже издалека приветливо махал нам рукой. Он подъехал к самой машине и остановился. «Львиное лицо». То самое «львиное лицо» — visaje de león, как обычно называют здесь явные признаки проказы. Глубокие морщины, распухшие брови и губы, вытянувшиеся ушные раковины, отвислые и беспомощно болтающиеся, как инородное тело.

— Buenos días, doctorcito, — весело произнес парень с «львиным лицом» и взял пачку писем, которую подал емуПедро. — Мы вас ждали еще вчера.

Несколько слов об урожае кукурузы, дружеский кивок, и всадник исчез. Мы подъезжали к новой группе зданий, когда вдали раздался ясный звон двух колоколов. Мы обернулись в сторону часовни, но Риос предварил наш вопрос:

— Это не погребальный зеон! Таким способом посыльный, с которым мы минуту назад говорили, оповещает, что приехал врач. Через час приемная будет полна.

Лепрозорий Санта-Исабель был основан в 1933 году в живописной долине на склоне гор Серрос-Бланкос, среди лесов и полей кукурузы, маниоки и овощей. Не так давно здесь закончили строительство двух одноэтажных современных павильонов с палатами, столовой, прачечной и инфекционным отделением для тяжелобольных, которые не в состоянии сами передвигаться. Недалеко от этих зданий находится скромная часовня, канцелярия и жилище медсестер, которые должны прибыть в лепрозорий. Камень, бетон, стекло, свежепахнущая краска. Вокруг кучки зданий — этого замкнутого мирка — высокая каменная стена с торчащими на ее гребне осколками битого стекла. Другой барьер из колючей проволоки находится в нескольких десятках метров.

Что поражает в лагере для прокаженных, так это полная свобода передвижений и простор. Напрасно искать здесь тесные больничные комнатки, узкие коридоры либо маленькие дворики для прогулок выздоравливающих. Лагерь раскинулся на площади в 25 квадратных километров, у прокаженных здесь есть свои небольшие хозяйства, свои лошади и коровы; они обрабатывают собственные поля, выращивают овощи, картофель, кукурузу, хлеб. Это не только стремление снизить расходы на содержание лагеря — это прежде всего вопрос психологии. Больной, который может свободно двигаться на большом пространстве, сосредоточиваться на работе, забывает, что он болен, и чувствует себя полезным членом человеческого общества.

Через полчаса после приезда доктора Риоса в лагерь перед главным павильоном было как в улье. На близком расстоянии мы видели мужчин, собиравшихся перед приемной, в большинстве своем в белых рубахах нараспашку и в белых полотняных брюках. Они оживленно беседовали, о чем-то взволнованно говорили. Лишь несколько человек пришло на костылях, явно с трудом. Они улыбнулись в ответ, когда доктор Риос попросил их минуту постоять перед киноаппаратом, и весьма охотно разрешили запечатлеть отдельные стадий болезни в различных ее формах. Старик с прогрессирующим заболеванием, все лицо которого было покрыто узловатыми наростами, пытается улыбнуться, когда мы снимаем его на расстоянии двух метров, и медленно поворачивает голову по нашему знаку. Мужчина в расцвете лет, с открытыми гноящимися ранами на ноге, сосредоточенно старается приподнять на несколько сантиметров отмирающую конечность, чтобы нам не нужно было наклоняться с аппаратом к самой земле. Повсюду вокруг нас типичные facies leontina — «львиные лица», бесчувственные ушные раковины, бесформенные культяпки вместо пальцев.

Неожиданное смущение охватывает тебя, хочется найти слова извинения перед этими несчастными за то, что ты здоров. Тебя жгут их приветливые взгляды, их улыбки. Ждешь вспышек зависти в их глазах, злобного желания перенести эту уродливую и безмерно коварную болезнь на все здоровое вокруг.

А на самом деле?

Приветливые, они стоят здесь перед тобою и невольно отступают на несколько шагов, когда приближаешься к ним с нацеленной камерой.

Это не страх перед тем, что их муки увидят тысячи других глаз. Это боязнь, как бы здоровый человек не заразился.

— Заглянем еще в другие части лагеря, — сказал доктор Риос, когда приемная опустела, и снова сел за руль.

Вдоль дороги, незаметно спускавшейся в уходящую вдаль долину, в беспорядке были разбросаны деревянные строения. Полосы полей поднимались от них вверх к холмам. Заслышав шум мотора, люди на несколько мгновений отрывались от работы, снимали шапки либо приветливо махали руками. На каждом шагу чувствовалось, что в докторе они видели подлинного своего защитника, который жертвует для них временем, а может быть, и здоровьем.

Группа плотников, работающая в тени деревьев на маленькой деревенской площади, обтесывает бревна для новой постройки. У одного из них на обеих руках всего три пальца, остальное — омертвевшие культяпки. Но он помогает другим хоть тем, что придерживает обтесываемые бревна ладонями и ногами. На лице его можно прочесть сознание того, что он здесь не лишний, что без него здесь не обойтись. Чуть дальше сидит человек, высохший до костей. Он, вероятно, весит не более сорока килограммов, а может, и того меньше. Вместо приветствия он хрипло издает несколько нечленораздельных звуков и безуспешно пытается встать, чтобы пойти нам навстречу.

— Доктор, — спрашиваем мы робко, пока машина стоит на покинутом всеми берегу маленького пруда, — какую боль, собственно, ощущают прокаженные?

— Пока болезнь в первой стадии — никакой. Проказа — милосердная болезнь, если можно ее так назвать. Лишь в прогрессирующей стадии, когда уже нарушены функции некоторых органов, наступают осложнения. Сильные боли появляются, если поражены глаза. Одним из главных признаков, однако, служит исчезновение голоса. Когда я впервые пришел в Санта-Исабель, меня окружила толпа изуродованных людей, которые не могли выдавить из себя ни единого вразумительного человеческого звука. Они только хрипели. Сейчас здесь положение совсем другое. Большинство из них сами могут рассказать вам, что такое промин и диазон.

Мы остановились возле другой группы больных. Они окапывали ряды низкой маниоки с широкими лапами листьев и приводили в порядок проходы между рядами. Старуха с сильно прогрессирующей стадией проказы противится тому, чтобы мы приблизились с киноаппаратом. Наконец она послушалась врача и, разговорившись с нами, чуть не забыла, что у нее под носом жужжит кинокамера. Затем она пытается сделать несколько быстрых шагов вслед за нами и нерешительно спрашивает:

— Вы ведь пришлете мне карточку, да? Не забудьте! — добавляет она с трогательной настойчивостью.

— Мы с удовольствием пошлем, только вы должны потерпеть каких-нибудь два месяца, пока мы в Рио не отдадим проявить пленку, — ответили мы и записали ее имя.

— Это была последняя радость в ее жизни, — подавленно сказал Риос, когда мы отошли настолько, что нас уже нельзя было слышать. — Только карточки своей она уже не дождется. Ей осталось, две, может быть три недели. Первый же дождливый день — и конец…

Коротко представляемся. Произносишь свое имя, и рука вопреки вчерашнему предупреждению невольно, сама собой поднимается.

— Хуан Салазар, — отвечает человек, но его рука даже не шевельнется.

В эту долю секунды мы понимаем, что некоторая часть общепринятой вежливости, естественной там, за оградой, здесь отпадает.

— Еще в 1935 году я был судьей, — медленно, как быв раздумье говорит человек, который еще минуту назад продавал в своей маленькой лавчонке мыло, сахар, полотняные брюки и гвозди. — В 1940 году я уже почти полностью ослеп. Потом наступил 1943 год, и там, на севере, неизвестный химик изобрел диазон. Сегодня я опять вижу и снова могу говорить. Однако… вы сказали, что вы из Европы. Как вы думаете, не будет войны? Я не могу поверить, чтобы здоровые люди снова искали смерти для стольких миллионов здоровых людей! Скажите, ведь войны не будет, правда?!