— Формуляры арестованы? — спросил майор.

— Так точно… — подошел к нему Корнев.

— А механик?

— Он здесь…

— Арестовать! Где он? Дайте мне его…

Кто-то окликнул Громова. Тот подошел и остановился рядом с Корневым.

— Вы?! — изумленно спросил майор и, как бы не веря собственным глазам, повторил уже погасшим, сникшим голосом: — Вы?..

Старшина Громов виновато опустил голову. Майор Шагов с гневом спросил Корнева:

— А вы… вы контролировали машину механика перед вылетом?

Длинные руки «технаря»-работяги вытянулись по швам, но он молчал.

— Я не позволил ему копаться в своем самолете. У меня были для этого основания, — не поднимая головы, сказал Громов.

— А вы как на это реагировали, товарищ те-ех-ник? — Майор сделал нажим на последнем слове, будто хотел подчеркнуть, что перед ним так, с позволения сказать, техник…

— Я доложил Пучкову, а тот дал мне другое задание.

— Кто теперь проверит, давал вам Пучков такое задание или не давал? — вскипел майор. — Выкручиваться? Вы арестованы! Оба! Эй, Князев! — Майор кивнул самому великорослому механику, приехавшему сюда на мотоцикле, приказал ему: — Отведите арестованных в караульное…

«Неужели после нельзя было арестовать?» — подумал Корнев.

Но дисциплина есть дисциплина, и он промолчал.

— Слушай мою команду! — дико глянув на Шагова, закричал старшина Князев. — Всем на тросы! Шоферы, давай!

Шагов побледнел.

— Вы тоже арестованы. На десять суток!

— Слушаюсь, товарищ майор! А сейчас и вы помогите нам тянуть трос. Людей спасать надо…

— Кто вы такой? Тут старшие есть!

— Я механик самолета генерала Тальянова! Теперь у нас три автомашины, мы вытащим самолет. А вы… можете подавать команды?.. Можете взять руководство на себя?

Шагов молча отошел к автомашинам и взялся за трос, но взвалить на себя руководство спасением не захотел…

В полузабытьи Зина лежала вверх лицом около мотоцикла Князева, когда вокруг закричали:

— Живы! Они живы!..

Она бросилась к самолету и увидела мужа… Его вытаскивали из носа фюзеляжа. Оказывается, когда самолет опрокидывался, оба сидевшие в кабине свалились в носовую полость фюзеляжа. Шпангоуты и обшивка выдержали, они остались живы…

— Мы их откапывали, а они давали храпака в излюбленном месте Желтого! — пошутил Ершов, сияющий и счастливый, когда машина скорой помощи обдала механиков дымом мотора.

Зина тоже радовалась, но и Чернов и фельдшер отмахнулись, когда она пыталась сесть в машину рядом с мужем, который, по всей видимости, был без сознания.

— Нам четверым не уместиться, — сказал ей фельдшер эскадрильи, приехавший со старта к месту аварии одним из первых. — Приходите в госпиталь…

Зина вытерла слезы и пошла к поезду.

Через час к месту аварии приехали генерал Тальянов и полковник Грунин, несколько инженеров. Их сопровождал командир эскадрильи капитан Гурьянов.

Причину вынужденной посадки им было установить не трудно: Громов во всем сознался.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

По предложению полковника Грунина сразу же после того, как поломанный самолет отбуксировали на стоянку, состоялось комсомольское собрание.

Начальник политотдела считал, что каждый случай аварии необходимо обсуждать.

Объявив собрание открытым, Корнев кратко изложил суть дела и, повернувшись к Громову, спросил:

— Почему, когда я подошел, ты солгал, что у тебя только хомут ослаб?

— Боялся, что ты увидишь прокол на переходнике, доложишь Пучкову и машина будет отстранена от полета…

— Значит, пусть лучше рискуют летчик и инженер, чем ляжет тень на твою репутацию?

Молчание.

— Нет, это интересно: отвечайте, старшина, — посмотрел на Громова полковник Грунин, сидевший в президиуме рядом с сержантом Ершовым.

— Я не думал, что произойдет авария.

— Не выкручивайтесь, — сказал Грунин, — отвечайте на вопрос прямо: почему, заведомо зная о серьезном дефекте, вы решили выпустить машину в полет?

— С дефектом я не выпускал. Я устранил неисправность, а потом уже…

— Ясно! — выкрикнул Ершов. — Ты, Громов, хотел расквитаться с Пучковым, поэтому и замазал дырку для блезиру… Чего мы нянчимся? Надо передавать это дело в военный трибунал!

— Правильно!.. — загалдели механики.

Громов поворачивался в сторону тех, кто возгласами поддерживал предложение Ершова, и лоб его медленно покрывался испариной…

— Товарищи… — оправдывался Громов, — не мстил я Пучкову. Я даже надеялся, что он напишет мне аттестацию в академию. Я днем и ночью мечтал об этом…

— Кто тебе поверит? — спросил Ершов.

— Я начистоту все выложил… С мальчишеских лет хотел стать офицером, но все эти годы мне не везло…

— Кто честно служит, тому везет, — заметил Грунин.

— Не всегда, товарищ полковник. Сперва — это было в конце войны — я служил среди ефрейторов и сержантов призыва еще 1936 года. Они уже повоевали на Халхин-Голе. И в училище посылали тех из них, кто уже воевал. Не только офицером, но и сержантом мне было стать почти невозможно. Спрашивается: через сколько лет я там вырос бы от рядового до командира орудия хотя бы? И я воспользовался первой возможностью: согласился поехать в техническое училище, хотя к технике призвания не имел…

— А служить рядовым тебе было невмоготу?! — спросил кто-то.

Громов с горечью продолжал:

— Пока я учился, окончилась война. До нас курсанты обучались год — и выпускались офицерами. Нас учили два года и выпустили… сержантами. А я-то в начале второго года обучения, будучи отличником, уже купил себе погоны лейтенанта! Ну, не насмешка ли судьбы? Правда, мне присвоили звание старшины, я ведь был лучшим помкомвзвода училища. И когда приезжал в наше училище маршал Чойболсан — докладывать ему поручили мне. Это может подтвердить майор Шагов, он был тогда заместителем начальника нашего училища по строевой подготовке. Он тренировал меня целых две недели. О приезде маршала мы знали заранее. Когда я шел к маршалу с докладом, искры из-под ног летели. Всю жизнь мне не забыть этого. Эх, товарищи!.. — страстно продолжал старшина. — Вы представить себе не можете, до чего я люблю армию: четкость, дисциплину, порядок. Неряшливо одетый солдат вызывает во мне раздражение. Вы сами могли в этом убедиться. Я был требователен, я вкладывал в службу всю свою прыть… то есть горячий пыл.

Кто-то рассмеялся.

— И вот служба здесь… — вздохнул Громов. — То разнарядки нету, то штат в эскадрилье не укомплектован. И в течение трех лет я не мог поехать в училище. А основания, кажется, имею: двадцать три благодарности! Хотел поехать в политучилище… Но вы подставили мне подножку… Лучше бы вы избили меня до полусмерти. — Громов вытер рукавом глаза. — Поймите, товарищи, годы уже ушли… — продолжал он. — На будущий год меня в училище не примут по возрасту. И вот я узнаю: можно попасть в академию… А положение мое держалось на ниточке: если б моя машина не вышла — это тоже было бы ЧП. И я пошел на риск. Конечно, я не думал, что произойдет авария… Жидким стеклом замазывали трещины и на фронте…

Громов передохнул.

— Товарищ полковник! — в страстной мольбе продолжал он. — Помогите мне исправиться, пошлите меня в самые трудные условия… Если конфликт возникнет на границе или нужно пожертвовать собой…

Тысячи людей изучил Грунин за время своей службы, и обмануть его поддельным пафосом изречений было невозможно. Он внимательно всматривался в темные, непроницаемые глаза твердоскулого старшины, и ему хотелось верить его страстным, из души идущим словам.

«Да, — думал Грунин. — В нем многое от солдафона, и потому он чужд нашей воинской морали. Он нескромен, самолюбив, но какая преданность цели, какое горячее желание стать офицером! Этого старшину надо еще драить, чистить, прорабатывать, но и такие ведь тоже делают дело…»

— Вот вы говорите, — глянул исподлобья Грунин, — что вы требовательный и строгий. А вот инженер и весь коллектив считают вас несправедливым. Вам кажется, что вы — требовательный. А вы, говорят, мелочно-придирчивый…