— Это нечестно! — кричит вдогонку Невский. — Это подло, если хотите знать. Это хуже, чем таранщики с заречья.

Гримаса перекашивает лицо старшины, он переворачивается на другой бок.

Зима. Звенит под коньками лед, ветер режет лицо. Хорошо! Откуда ни возьмись ватага зареченских. Отомстить захотели за летний разгром. Но тогда была игра, а теперь блестит за спиной кинжал, привязанный к длинному шесту, — таран. Вот-вот пронзит спину этот тип с уголовными замашками — зареченский Дрюк.

Невского! Невского бы сюда! Но не видно его на реке. А всех остальных Дрюк загнал на берег. Вон только мелочь пузатая играет возле вмерзшей в лед плотомойни.

Куда деваться? Хорошо еще, что коньки беговые да лед что надо. Ровный, как вороненая сталь. Сталь! Сейчас она войдет в спину… Все отстали, а Дрюк все жмет, за спиной Женьки частое дыхание. Скорей! Пригнулся Женька и с размаха свернул к малышам: от них-то этот тип отведет кинжал… Впереди упала девочка, раскинув руки. Не успел Женька ни затормозить, ни свернуть. Точеная сталь бегового конька скользнула по пальцам — и остались они на окровавленном льду… Вскочила девочка, а пальцы висят на коже. Кровь заливает лед. Испугался Дрюк, повернул обратно. А Женьку схватили бабы, полоскавшие белье в плотомойне, и несут к проруби…

Сон или действительность? И не действительность, и не сон — самое больное воспоминание… Где-то живет Надя Митюрева, бывшая ученица 4-го «А» класса, и до сих пор нет покоя. Как там ни объясняй, а все равно искалечил… Какой-то странный он уродился, всем от него достается… А потом расплата… Неужели под трибунал?..

Вскрикнув, старшина повернулся, одеяло свалилось на утрамбованный земляной пол.

Воспоминания и кошмары преследовали его всю ночь. Не спится, когда думаешь об ошибках в жизни. Роковых ошибках.

Утром Громову было объявлено, что по должности он больше не старшина и не механик самолета.

В столовой до него донеслись слухи, будто его дело готовится для военного трибунала.

Правда, его никто никуда не вызывал. Он пошел на стоянку, как все механики, и его послали в распоряжение Миши Пахомова возить баллоны, мыть бочки из-под масла, подметать стоянку.

— Докатился, — заскрипел зубами Громов, — попал в подчинение этого рохли, авиационного внука Щукаря, последнего человека в эскадрилье!

Большей обиды нельзя было причинить гордому, самолюбивому старшине. Хотя он и чувствовал себя потерянным, сознание собственного превосходства, своей значимости в нем сохранилось. Он пожаловался комэску:

— Пока на мне погоны старшины, ефрейтору я подчиняться не могу. Не уважаете меня, уважайте мое звание, меня еще не разжаловали.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Дня три Громова использовали на вспомогательной работе, а потом послали на ТУ-2, который обслуживал старшина Князев, «хронический нестроевик». Когда Громов подошел к его самолету, моторы были открыты и «лопухи» (так назывались капоты), как вскинутые крылья птицы, висели позади желтых четырехлопастных винтов. Князева не было видно.

Об этом механике, поработавшем на своем авиационном веку и на «Петляковых», и на «лавочкиных», и на иностранных самолетах, в эскадрилье сразу заговорили как о специалисте высокого класса. Среди механиков действительной службы он был самым опытным. Набавив себе два года, он, еще мальчишкой, в середине войны ушел в армию и сразу попал в ШМАС [6].

Инструмент, которым пользовался его предшественник, Князев сдал в техническую комнату. В огромные сумки он положил свой инструмент — никелированный, плакированный, кадмированный. Он собрал этот инструмент с тех самолетов, которые были списаны за время его службы, и возил его с собой из части в часть. За какой-то месяц Князев изготовил столько вспомогательной оснастки, столько сконструировал приспособлений, что Пучков, давая механикам указания, в шутку говаривал: «Я боюсь, как бы наш новый механик не приступил к усовершенствованию аэродинамических качеств самолета. Мне даже приснилось, что, придя к ТУ-2, я увидел на его стеллажах незнакомый самолет, который официально назывался «Князь-1».

И Пучков часто напоминал этому эскадрильному рационализатору, что усовершенствование конструкции самолетов НИАС запрещает под страхом судебной ответственности.

«Наверное, Князев все еще помнит, как я занимался с ним строевой подготовкой и наложил взыскание за дрель», — подумал Громов, подходя к обитому дюралью столу, стоящему у пожарного щита самолета.

— А… помощничек… — сказал Князев, вылезая из кабины летчика-инструктора. — Иди покури пока. А я откорректирую план работы…

Громов в курилку не пошел. Князев поручил ему кое-какие второстепенные работы и, когда Громов их выполнил, пошел проверять.

— Ты не обижайся. Так положено. Дело-то больно ответственное. Самолет пойдет на максимальную высоту…

— Я слишком уважаю порядки, чтобы обижаться.

— Ну ладно, сделано на совесть, — заметил Князев после осмотра.

Он взял Громова за локоть и, шагая скользяще-ковыляющей походкой, повел его за самолет, в негустую траву.

— Переживаешь ты здорово. Осунулся. Это хорошо, если переживаешь за аварию. А если из-за академии, то зря. Ведь скоро демобилизация, а ты в академию задумал… Меня, например, посылай хоть в Академию генерального штаба — не поеду.

Громов узнал, что Князев вырос в рабочей семье, что братья у него — офицеры-артиллеристы, сестра — студентка. А он после демобилизации никуда не пойдет, кроме экскаваторного завода. И будет доволен, если станет машинистом-испытателем экскаваторов. Князев так подробно охарактеризовал и завод, где работал его отец, и марки экскаваторов, которые на заводе делали, что Громову показалось, будто этот механик недавно вернулся из отпуска. Громов только усмехался про себя: «До чего же я и этот «технарь» разные люди. Я хоть в мечтах вижу себя офицером, потом генералом, а он хочет быть простым рабочим. Какая мизерность цели! Какая бедность воображения! И этот человек — мой начальник!»

Громов всерьез считал, что все люди — будь то слесарь или прачка, солдат или сержант — так же страстно, как и он, жаждут должностного повышения. И если кто-нибудь из них так и остался слесарем, прачкой, солдатом или сержантом, то только потому, что у этих людей очень ограниченные способности. Он искренне был убежден, что все наиболее активные, волевые, целеустремленные люди рано или поздно становились начальниками, что сама жизнь на каждом шагу производит естественный отсев неспособных.

Это убеждение и руководило симпатиями и антипатиями старшины. На всех рядовых, будь то солдат или рабочий, Громов смотрел сверху вниз. Себя он относил к числу тех, кто имеет все данные, чтобы командовать. Но, работая под руководством Князева, Громов убеждался, что как специалист он и в подметки не годится этому «технарю». Князев умел делать и то, чего не смог бы даже Пучков.

Помимо самой конструкции сложной машины, где одной электропроводки, если размотать ее, хватило бы на двадцать километров, Князев изучил кинематику и принцип работы сотни приборов и агрегатов и мог ремонтировать их не хуже техника по специальному оборудованию. У него какая-то скрупулезная, хранящая даже мелочи память; умение выхватить из цепи неисправностей главную, определяющую причину; талант изобретателя, с одной стороны, и никакого желания выдвинуться, стать техником, поехать в училище — с другой; все это настолько изумляло Громова, что однажды он не удержался, воскликнул:

— Не может быть, чтобы ты не хотел стать техником! Ну, хорошо, тебе надоела служба, и ты ждешь демобилизации — это я еще могу понять. Но ведь там-то, на заводе, ты обязательно захочешь пойти в гору?

— А зачем мне гора? Я «технарь». Я люблю работать своим умом и своими руками.

— Ковыряться в гайках, значит, любишь? Опомнись! Ты же с искрой в голове, ты самородок и далеко пойдешь… — вразумлял его Громов.