Глава 6 Касабланка

Итак, мы в Африке. Кто бы мог подумать! Так далеко судьба меня еще не забрасывала. Нет, конечно, я и раньше, бывало, на довольно приличное расстояние удалялся от дома, ну, там, на рынок или еще куда, даже в ряде случаев выбирался за пределы Москвы, следуя аж за 400 верст в деревню Горка на весеннюю посевную и осеннюю уборочную. Но чтобы в Африку!.. На другой континент! Даже дух захватывает от необъятного земноводного пространства, расстилающегося за пределами Московской области.

Я с особым вниманием всматриваюсь и вслушиваюсь в себя. Но уж лучше горькая правда, чем сладкая ложь: ностальгии нет как нет. Даже как-то неловко. Ну в самом деле: Бунин весь окутан ностальгией, оттого-то и тоскует в каждом своем рассказе по канувшему в Лету мелкопоместному деревенскому быту; Набоков даже писать начал по-английски, чтобы хоть как-то заглушить в себе боль ностальгических воспоминаний; Куприн, не выдержав лишений эмиграции, возвращается на Родину… А у меня — подающего надежды начинающего прозаика — ни слезинки, ностальгией даже и не пахнет. Это уже черт знает что такое. Становится не просто не ловко, а даже стыдно. Странствующий по свету российский литератор, имеющий по итогам нынешнего сезона неплохие виды на урожай будущего года, и без ностальгии! Это уже совершенно ни в какие ворота не лезет, это просто уму непостижимо! А ведь вторая неделя пошла, как я покинул рубежи Отечества! В чем тут дело? Надо будет как-нибудь разобраться. Хотя нет, что я говорю! Такой важный анализ необходимо сделать незамедлительно, сию же минуту, прямо сейчас. Вообще непонятно, как я до сих пор — пил, ел, спал, жил, в конце концов, не удосужившись при этом дать себе хотя бы маломальский отчет в таком наиважнейшем вопросе.

Похоже, дело тут в редкой гармонии строгих норм европейской жизни и нарочитой необязательности их исполнения россиянами или в завидном сочетании европейского быта и русского духа, и дух этот от нашего пребывания на чужбине только крепнет и приумножается. А всё почему? Исключительно благодаря разумному выбору вида отдыха, когда так удачно согласуется европейское качество с российским количеством. Как-никак, триста соотечественников на борту плюс столько же членов экипажа — да ведь это же больше, чем жителей в деревне Горка после всех пережитых ею лихолетий в период продразверстки, коллективизации и активной смычки города и деревни! Да и реющий за кормой трехцветный российский стяг — тоже вам не фунт изюма, он тоже не зря сюда пришпандорен. Не думаете же вы, что его прикрепили, дабы проходящие мимо суда могли опознать нашу государственную принадлежность, — ее и так ни с какой другой не спутаешь, даже если бы мы вообще флаг не поднимали. Нет, его привязали исключительно ради нашего успокоения в тяжелые минуты душевных невзгод и тоски по Родине. Чтобы каждый пассажир в любой момент, невзирая на свою некоторую нетрезвость, будь она на Канарских островах или в Северной Африке, мог подойти либо, превозмогая слабость перетруженного сознания, ползком добраться до кормы, встать под древком сего штандарта и замутненным, но не делающимся от этого менее орлиным взором пристально всмотреться в линию горизонта, со стороны которой веяло едва уловимым ароматом родного березового сока. А если еще добавить к этому заботливо развешанные по каютам репродукции картин А. Рябушкина «Кабак», В. Серова «Полоскание белья» или И. Левитана «Над вечным покоем», то и вовсе создается ощущение, что Родину никто из нас так и не покидал. Порой даже возникает редкое в иных обстоятельствах чувство гордого величия за свое Отечество, от имени и по поручению которого мы с гуманитарной миссией независимо и раскованно бороздим просторы Мирового океана на виду у натовских канонерок и вопреки нескончаемому социально-экономическому кризису в России.

Наша сплоченность, замутненная орлиность во взоре и стремление урвать всё, причитающееся от культурной программы, вызывают чувство открытой зависти у руководителей круиза, готовых в любую минуту поменяться с нами ролями. Ну уж нет! Пусть каждый занимается своим делом. Для одних — это профессиональная обязанность, для других же испытание разлукой с Родиной — рискованное хобби, проверка себя на прочность в экстремальной ситуации. Однако, как я уже заметил, это испытание большинство пассажиров переносит без того стоического мужества, какое требуется от индивидуальных туристов, стационарно обосновавшихся где-нибудь на побережье Антальи или Коста-дель-Соль, где за одну только фразу русской речи не жалко отдать последний глоток малаги. Там, среди размеренно отдыхающих немцев и шведов, русский турист выглядит каким-то жалким отщепенцем, лишенным корней и соответствующей компании. Ему не то что словом перекинуться не с кем, ему и пить-то не хочется в таких неимоверных условиях. Отсюда и ностальгия, и плохой аппетит, и неудовлетворенность собой. Нет, что ни говори, — наше коллективистское сознание, оно и в Африке остается таким же неколебимым. И лиши нас радости общения с коллективом, как мы тут же чувствуем себя не в своей тарелке, начинаем с какой-то сомнамбулической бесцельностью бродить, подобно неприкаянным дервишам, по узким улочкам древней Медины, пугливо сторонясь местных сарацинов. Отдых на теплоходе тем и хорош, что каждая минута пребывания на борту судна наполнена глубоким смыслом и неповторимым содержанием, в котором нет места беспричинной хандре и индивидуальной отчужденности. В этом отношении морской круиз чем-то сродни двухнедельному сбору призванных из запаса резервистов, для которых в силу скоротечности такого сбора совершенно неприемлем девиз двухгодичника — «солдат спит — служба идет», но непреложен другой принцип — «одет, обут и нос в табаке», то есть командование как бы говорит: «Мы тебя экипировали, дали в руки автомат, а дальше — не твоя забота, твое дело — только приказы выполнять». Ты и выполняешь: дадут команду направо — идешь направо, скомандуют налево — поворачиваешь налево, приказывают стоять на месте — стоишь на месте. В переводе с армейского языка на светский это означает: «Сегодня идем дегустировать мадеру». — «Хорошо. Пошли дегустировать мадеру». Или говорят: «Для усиления вкусовых оттенков марочной мадеры настоятельно рекомендуем закрепить ее капитанским коктейлем дня». — «Ладно. Мы не враги себе. Обязательно закрепим». Вечером, после полуденного посещения собора Лурдской Богоматери, под «встречный фуршет» устроителей конкурса нам будет предложено избрать «Мисс Круиз». «Ну что ж, — ответим мы, — „Мисс Круиз“ так „Мисс Круиз“. Хотя, конечно, что ж тут избирать, коли еще вчера мы ее благополучно избрали».

Сами видите — ни малейшей передышки. Перекурить даже некогда. День расписан буквально по минутам. Не то что в каком-нибудь там гостиничном номере Лимасола или Абу-Даби. Едва волоча ноги после дневных экскурсий и вечерней дискотеки, добирается в полночь до постели наш путешественник и уже через пять секунд вырубается со счастливой улыбкой на лице, как розовощекий младенец, который заведомо уверен в том, что безмятежность его сна уже ничто не потревожит, потому как заботливая мама надела на него самое дорогое, что было в доме, — подгузники «Хаггис».

А утром всё начинается сызнова. Грудным, бархатистым маминым голосом нас будит прячущаяся в громкоговорителе милая тетя дежурная, извещающая о том, что солнышко уже взошло, маленькие детки должны просыпаться и, сходив на горшочек, следовать на завтрак, а иначе они проспят всё на свете, в том числе и посещение резиденции бывшего короля Марокко Мохаммеда V вместе с выполненной в мавританском стиле пристройкой для гарема его наложниц, и тогда деткам самим придется гулять по Африке, и, не дай бог, случится им там встретить дядю с ужасным именем Бармалей, который «бегает по Африке и кушает детей — гадкий, нехороший, жадный Бармалей».

Но что нам какой-то мифический Бармалей с его провинциальными африканскими кознями, когда в наших воспаленных сладострастием детских умах рисовались образы наложниц короля Мохаммеда V! Однако, умеряя грубый чувственный порыв плоти голосом разума, что нашептывал нам — «кончил дело — гуляй смело», мы сначала отправились преклонить колени перед великой исламской святыней — мечетью Хасана П.