<ПО ПОВОДУ ЗАМЕТКИ “НАШЕГО ВРЕМЕНИ” О ВОЛОНТЕРНЫХ ПОЖАРНЫХ КОМАНДАХ>

С.-Петербург, понедельник, 4-го июня 1862 г

Мы только что получили субботний, 116-й нумер “Нашего времени”. Его заметка по поводу предложенных в “Северной пчеле” волонтерных пожарных команд не могла не удивить нас совершенно неожиданным оборотом, который придает она этому предложению.

Автор упомянутой статьи г. Славутинский не то что опровергает и перетолковывает предложение, высказанное в первом письме А. Б., но придает ему такой смысл, против которого мы спешим протестовать самым энергическим образом, предупреждая в этом отношении нашего корреспондента, но защищая этим его мысль, совершенно искаженную г. Славутинским.

“Вообще нам кажется, — говорит г. Славутинский, — что при таком положениии, в каком находится теперь Петербург, ему надобны всего более действительные меры к охранению от пожаров, к отвращению злоумышленных попыток нарушить общественное спокойствие”.

До сих пор — ничего. Можно бы подумать, что “Наше время” после того, что оно сказало в начале заметки о предложении А. Б., само одобряет устройство пожарных команд из волонтеров.

Но слушайте дальше: “А для того в высшей степени желательно, чтобы все люди, которым есть что терять от пожаров, и все вообще те, которые имеют право служить обществу в минуты угрожающей ему опасности, соединили свои силы для двух вышеозначенных целей”. Для каких же двух целей? Если бы г. Славутинский, до написания своей статьи, читал второе письмо А. Б., напечатанное в субботнем нумере “Северной пчелы”, то можно бы подумать, что он говорит о предлагаемых в этом письме мерах для предупреждения и для тушения пожаров. Но ясно, что статья в “Нашем времени” написана после первого письма А. Б. и что под “двумя вышеозначенными целями” г. Славутинский понимает “действительные меры к охранению от пожаров и к отвращению злоумышленных попыток нарушить общественное спокойствие”. Не понимаем, почему г. Славутинский, если он действительно полагает, что обществу следует взять на себя обе эти обязанности, не счел нужным ясно отделить их друг от друга посредством союза и, как мы это только что сделали! И “Северная пчела”, и А. Б. предлагают устройство волонтерных команд “для принятия действительных мер к охранению от пожаров”, но не “для отвращения злоумышленных попыток нарушить общественное спокойствие”, по крайней мере, не в том смысле, в каком понимает это “отвращение” “Наше время”, когда оно говорит в той же статье: “При доброй воле, при дружных усилиях исполнить это не трудно; эти дружные усилия неминуемо должны изощрять взор людей, наблюдающих за охранением общественного спокойствия, и указать, наконец, откуда и от кого можно ожидать опасности”. Напротив, мы думаем, что “указать, откуда и от кого можно ждать опасности”, дело не волонтеров, не петербургских жителей вообще, а дело полиции; предполагаемые волонтеры будут помогать хозяевам горящих домов в спасении их имущества и будут сменять уставших и истощенных солдат при пожарных трубах; но принимать на себя обязанность полицейских агентов они не могут и не должны.

Что петербургская полиция без посторонней помощи вполне достаточна в этом отношении и удовлетворяет всем возложенным на нее обязанностям по этой части, видно уже из известия, напечатанного по распоряжению правительства во вчерашнем нумере нашей газеты. Социалистические толки, происходившие в артелях на Петербургской и Выборгской сторонах, сейчас же дошли до сведения полиции и доказывают, что в своих действиях чисто полицейских она вовсе не нуждается в помощи со стороны общества.

ПО ПОВОДУ КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ

Хоронили Федора Михайловича Достоевского. День был суровый и пасмурный. Я в этот день был нездоров и с большим над собою усилием проводил гроб до ворот Невского монастыря. В воротах произошла большая давка. В тесноте раздались стоны и крики. Драматург Аверкиев показался на возвышении над толпою и что-то кричал. Голос у него был громкий, но разобрать слов было невозможно. Одни говорили, что он учреждает порядок, и хвалили его за это, а другие на него сердились. Я остался в числе тех, которых не пропустили в ограду, и, не видя цели оставаться здесь долее, возвратился домой, выпил теплого чаю и уснул. От холода и разнородных впечатлений я чувствовал себя очень уставшим и спал так крепко и долго, что не встал к обеду. Обеда мне в этот день так и не пришлось есть, потому что к сумме разнородных впечатлений неожиданно прибавилось еще одно новое, весьма меня взволновавшее.

В густые сумерки меня разбудила моя девушка, сказав мне, что ко мне пришла какая-то незнакомая дама и не хочет уходить, а настойчиво просит, чтобы я ее принял. Дамские посещения к нашему брату, пожилому писателю, вещь довольно обыкновенная. Немало девиц и дам ходят к нам просить советов для их литературных опытов или ищут у нас какого-нибудь содействия в устройстве их дел с незнакомыми редакциями. Поэтому приход дамы и даже ее настойчивость меня нисколько не удивили. Когда горе велико, а нужда неотступчива — не мудрено сделаться и настойчивым.

Я сказал девушке, чтобы она попросила даму в кабинет, и сам стал приводить себя в порядок. Когда я вошел в свой кабинет, на большом столе была зажжена моя рабочая лампа. Она сильно освещала стол, но комната оставалась в полумраке. Незнакомая дама, сделавшая мне на этот раз визит, была мне действительно незнакома.

Когда я отыскал ее глазами и хотел ее просить сесть в кресло, мне показалось, что она как будто избегает освещенных мест комнаты и старается держаться в тени. Это меня удивило. Особы, мало застенчивые, неопытные, иногда церемонятся и стесняются таким же образом, но удивительнее всего мне показалось ажитированное состояние этой дамы, которое мне как-то чувствовалось и сообщалось. Она была одета прекрасно, скромно, на ней было все дорогое и изящное: прекрасное плюшевое пальто, которое она не сняла в прихожей и в котором оставалась все время, пока говорила со мной; черная изящная шляпочка, очевидно парижской модели, а не русского производства, и черная вуалетка, сложенная вдвое и завязанная назади так, что я мог видеть только белый круглый подбородок и иногда сверкание глаз сквозь двойную сетку вуали. Вместо того чтобы назвать себя и сказать цель своего прихода, она начала с того, что сказала мне:

— Могу ли я рассчитывать на то, что вам нет никакого дела до моего имени?

Я отвечал ей, что она на это вполне может рассчитывать. Тогда она попросила меня сесть в кресло перед лампой, бесцеремонно подвинула зеленый тафтяной кружок на абажуре лампы так, что весь свет падал на меня н затемнял ее лицо, и сама села по другой бок стола и снова спросила:

— Вы одинокий?

Я отвечал ей, что она не ошибается: я — одинокий…

— Могу ли я говорить с вами совершенно откровенно?

Я отвечал ей, что если она питает ко мне доверие, то я не вижу, что мешает говорить так, как ей угодно.

— Мы здесь одни?

— Совершенно одни.

Дама встала и сделала два шага по направлению к другой комнате, где помещалась моя библиотека, и за нею — спальня. В библиотеке в это время горел матовый фонарь, при котором можно было видеть всю комнату. Я не тронулся с места, но сказал для успокоения дамы, что она видит, что у меня нет никого, кроме прислуги и маленькой сиротки, которая не может играть никакой роли в ее соображениях. Тогда она села снова на свое место, снова подвинула зеленый кружок и сказала:

— Вы меня извините, я в большом возбуждении… и мое поведение может показаться странным, но имейте ко мне сострадание!

Рука ее, которая протягивалась опять к тафтяному кружку на лампе, была обтянута в черную лайковую перчатку и сильно дрожала. Вместо ответа я предложил ей выпить воды. Она меня удержала и сказала: