Я называю Кононова, потом, подумав, Ковалева. Хотя Ковалев тут ни при чем.

Время останавливается: он заново перечитывает список, но так долго, что кажется, не читает, а спит. Наконец решается: берет со стола шариковый карандаш, самый обыкновенный, ученический, синий, и, помедлив, чуть ли не задевая острым носом бумагу, ставит столь нужную мне закорючку.

Я уже догадываюсь, что для Президента она может оказаться решающей: хитроумный Шахрай знал, куда меня посылать!

Беру осторожно в руки листок и ощущаю: часы вновь пошли. А он, чуть привстав и почти простившись со мной, вдруг выдергивает драгоценный листок из моих рук и, тыча в него пальцем, наставляет:

– Ясно, что список составлен с тенденцией… Но вам и работать!

Выпроваживают меня уже через общую дверь, и на выходе попадаю я в громкоговорящую толпу, все при галстуках и с портфелями… Министры!

В кинофильме моей юности “Весна” статистам, изображающим послов и сановников, сплошь в орденах и лентах, режиссер развязно кричит: “Ребята, заходи!”

Но здесь все по правде, и министры настоящие, и помощник деликатно попросил их войти. Мелькнула зловредная мыслишка, что подвезло мне, самих министров опередил.

Но крошечное везение не убавило смутного чувства тревоги и собственной неполноценности. Когда вернулся домой, сгоряча даже накатал Бурбулису письмо, пытаясь что-то очень важное и несказанное объяснить. Лучшие-то доводы всегда приходят на лестнице… Даже если она ведет вниз.

Но подумал и отсылать не стал. Получалось, что в чем-то перед ним оправдываюсь. А я еще ни в чем не провинился.

В одном виноват: влез в эту историю.

Но уже и до меня начало доходить, что у нас появился исторический шанс быть первыми на Руси жалельщиками и мы не можем его не использовать. Пусть нам отпущено короткое время… Пока длится эта заварушка…

Часы-то идут.

Но и вершители, кажется, опомнились. И на последнем этапе мучительных хождений я уже и не продирался, а бился, как воробей, залетевший в чужое помещение, бьется насмерть о стекло.

Нет, железных стен не было. Была мягкая обволакивающая тина, делающая между тем любое проникновение наверх, особенно к самому, который и должен сказать главное слово, – невозможным.

Я барахтался, как в болоте, и чувствовал, что тону. Но было подспудное ощущение: где-то, с помощью телефонных звонков, опережая мое появление, формируют об мне особое мнение.

Разумеется, негативное.

Обо мне и о будущей Комисии, само собой.

Какое уж там- по Кононову- еженедельное посещение Президента!

Кстати, как раз в это время по “Свободе” передали статью, которая называлась: “Номенклатурное подполье берет власть над Ельциным”. А в одной газете в то же время прозвучало: “К тому же в Администрации Президента образовалось скопление бывших сотрудников ЦК КПСС, которые, по сути, контролируют прохождение правительственных документов и личную информацию для Президента…”

Что ж, я смог лично почувствовать это подполье на себе. Но если бы я знал, каково мне будет с ним в дальнейшем.

И снова в отчаянии, может, не столько из принципа, сколько из настырности, бросаюсь к Шахраю, чтобы высказать ему все, что я испытал. Терять-то уже вроде нечего. Хотя…

Заключенные ведь и правда ждут.

Он молча, без вопросов, не предлагая мне садиться, забирает мой список и спокойно говорит: “Потерпите несколько деньков, может, удастся…”

Что удастся и с кем, понятно.

Потом-то я узнал, что он отнес список лично Борису

Николаевичу, ибо у него был свой явочный час… Кажется, раз в неделю.

А в первых числах марта желтеньким нестандартным ключиком мне отворили двери в кабинет, это оказалось через стенку от

Шахрая.

– Заходите… Будьте как дома…

Как дома?

Не вошел, а как бы вдвинул себя в казенное помещение.

Стандартный предбанник. Направо кабинет небольшой, видать для помощника, налево огромная зала, без самоката не объедешь, и почти от дверей уходящий в безразмерное пространство, будто взлетная полоса, стол для заседаний и второй стол поменьше. Пустые сероватые стены, несколько гвоздиков от картин или карт, зеленая дорожка, множество тоже с зеленой обивкой стульев…

– Это… Зал?

Мой дрогнувший голос утонул в глубинах помещения.

– Нет, это место, где вы будете работать. Здесь работал прежде Пуго… Комитет Партийного Контроля… КПКа.

Нужно было что-то произнести. И я произнес слова Михаила

Светлова: “И зачем бедному еврею такой дворец!”

Правда, его слова относились к близкой женщине… Но я искренне недоумевал по поводу размера кабинета. Зажав злополучный ключик в кулаке, я решился шагнуть и обнаружил, что все взаправду: и стол буквой “Т”, и традиционная зеленая лампа, и перекидной календарик, и корзиночка для бумаг… И масса телефонов. Я долго в них путался.

Первый кабинет в моей жизни… Да в соседстве с Кремлем.

Но, видать, Всевышнему понадобилось и такое мне испытание.

Все остальные, кажется, уже перенес…

Что же касается самочувствия, странного с самого начала, оно было не только от робости или непривычки, но и секретарша моя, которая скоро появится, будет неуютно себя тут ощущать, жаловаться на какие-то шумы и тяжкую атмосферу… Слишком, наверное, много слышали и впитали эти стены, поскольку тут вершилась высшая партийная казнь.

Так я подумал и вскоре попросил священника отца Александра освятить кабинет, что он и сделал. Принес свое одеяние, прочитал молитву, побрызгал на углы и стены, выметая нечистый дух, а мы, все члены Комиссии, выстроились вдоль стены, вдруг почувствовав необыкновенность происходящего.

А мой приятель Михаил Федотов, в ту пору министр печати, оглядев опытным глазом кабинет, заметил, что сюда бы на стены, пока что голые, развесить картины соответствующего содержания… “Утро стрелецкой казни”, к примеру, “Боярыню

Морозову”…

Я согласился. Но сделал по-своему, и со временем здесь возникла галерея детских рисунков. Даже окаменевшие от бесконечных кровавых дел сердца некоторых членов нашей

Комиссии смягчались при виде их.

Так вот, я шагнул в двери необъятного кабинета, в котором, при желании, мог бы разместиться среднего размера детский сад.

Опустился на ближайший ко мне стул.

Надо было сообразить, на каком же свете я нахожусь.

Дело Кравченко

(зеленая папка)

Поразмыслив, через какой-то срок я решительно попросил секретаря, – пока еще не моего секретаря, мой появится чуть позже, – принести мне папки с делами казненных… “Тех казненных, – уточнил я, – по отношению к которым совершена ошибка…”

– Судебная? Ошибка?

– Ну да. Судебная… Их, кстати, много?

– Сейчас посмотрим… Мы и сами не знаем, сколько их, никто же никогда не спрашивал…

– Ну а я прошу.

Папки на смертников – зеленого цвета, на жиденькой обложечке так и обозначено: “Осужденные к смертной казни”. Но сами-то дела в архиве хранятся в прочных папках желтого картона с красной огромной буквой “Р” посредине.

Я по наивности даже поинтересовался, а что может обозначать эта красная буква “Р”? Не верилось, что догадка моя верна.

Но мне так же просто отвечали, что обозначает она:

“РАССТРЕЛ”, а больше ничего.

– “Р”- это расстрел? – переспросил я недоверчиво.

– Ну а что еще?

– Это чтобы не перепутать?Да?

– Перепутать невозможно, – отвечали. – Но так всегда было.

Эти папки с давних времен.

Открываю…

Александр Петрович Кравченко, 1953 года рождения, отец колхозник, мать – уборщица. Арестован в 1982 году по обвинению в изнасиловании и убийстве девятилетней Лены Закотновой.

В деле об этом написано так:

“22 декабря около 18 часов вечера Кравченко, находясь в нетрезвом состоянии, около трамвайной остановки встретил малолетнюю Лену Закотнову, возвращавшуюся из школы, затащил ее в безлюдное место на берег реки Грушевка, где сжал ей горло руками и держал до тех пор, пока она не перестала сопротивляться; завязал ей глаза шарфом и изнасиловал в обычной и извращенной формах, затем нанес ей три ножевых ранения в живот и бросил труп в реку… Труп был обнаружен под пешеходным мостом, на нем в числе другой одежды было красное пальто с капюшоном и комбинированные войлочные сапоги… Чтобы скрыть следы преступления, Кравченко забросил в речку и нож, после чего вымыл руки, привел в порядок одежду и ушел домой. Потом он вернулся, вспомнив о портфеле, и тоже выбросил в речку недалеко от своего дома…