То, что Бахтин называет “диалогизмом”, – не было изобретением Достоевского. В подтверждение этого рассмотрим “Капитанскую дочку” Пушкина (1836). Из “Евгения Онегина”:

. (V, 191)

Во-первых, роман свободен, то есть, как говорил автор Мюнхгаузена, – “писатель и герой все же наспех сговорились относительно некоторых мероприятий самого общего характера”, но потом герой волен поступать как знает. “Даль” – слово из пастернаковского лексикона, точно так же как “сквозь” – из любимых Цветаевой. И это не модернизация пушкинских образов! В Пушкине заложено то, что будет реализовано позднейшими поэтами.

“Я видел даль и близь…”, – скажет позднее Пастернак. Это не просто отсылка к “Евгению Онегину”, а реализация какой-то возможности, заложенной в пушкинской образности. Даль – это не место, не то, что позади близи, а условие видения. Магический кристалл – это стеклянный шар, который используют при гадании. Освещая его свечкой с обратной стороны, мы смотрим на появляюшиеся в стекле туманные образы, по которым предсказываем будущее. Даль здесь – образ не только пространственной, но и временной протяженности, развертывания романного повествования во времени. Но пушкинский маг-кристалл – средство не для гадания, а разгадывания своих героев, у которых своя судьба. Это сфера не столько предсказывает будущее, сколько свивает, собирает времена.

У Пушкина нет своей точки зрения, она – в самой структуре романа. Он – ни на стороне Гринева, ни на стороне Емельки Пугачева, герои свободны. В художественном произведении, относящемся к классическим и обладающим той законченностью и завершенностью, кроме включенных в повествование персонажей всегда присутствует еще один – невидимый, но главный. Это всепроникающее, всепонимающее око автора. Автор как бы проецирован в пространство повествования. Действующие в романе персонажи могут и не знать, что они делают, они и занимаются выяснением этого. В результате они узнают то, что автор уже знает. То есть автор знает о своих персонажах все, а сам роман есть экспликация этого знания. Наше обычное понимание роли автора заключается в том, что он излагает свое понимание и понимает то, что им написано. Теперь же оказывается, что для автора его текст так же непонятен, как и для читателя. Автор и читатель по отношению к тексту оказываются в одинаковом положении. И что тогда делать с Пушкиным как с классиком?

Текст построен симметрично: сначала Маша Миронова попадает в беду – бунтовщики убивает ее семью и грозят расправой ей самой; Гринев отправляется к самозванному государю и спасает невесту. Затем Гринев – в беде (под судом), и Маша отправляется к законной государыне Екатерине Второй и спасает своего жениха. Но эта простая и вменяемая конструкция тут же дает крен: отношения между Екатериной и Пугачевым далеки от симметрии. И если главный герой – Гринев, то почему текст называется “Капитанская дочка”?

“Капитанская дочка” – загадка при полной ясности горизонта. Как говорит Игорь Смирнов, нет ничего более призрачного, чем прозрачность смысла. В прозрачную пушкинскую прозу ныряешь, как в бездонную глубину, чтобы никогда уже оттуда не подняться. Сам стиль несет в себе черты какой-то полной экзистенциальной просветленности и одновременно волнующей недосказанности. Пушкин уступил свой голос автору семейных записок. Но Гринев дан – не в изложении идей и добытых знаний, а в прохождении какого-то пути, приобретении необходимого опыта, который проделан с абсолютным ощущением того, что на кон поставлена жизнь.

Под знаком законнорожденных проделан путь, которым он преобразует себя, перерождается. Что такое идея сама по себе? Пустой звук. Должно быть что-то еще в твоей душе, чтобы она работала. Необходимо какое-то дополнительное усилие, чтобы идее чести в реальности действительно соответствовала честь, а не помело, метущее душу того же Швабрина из одного лагеря в другой; Швабрин – единственный, кто чувствует себя своим по обе стороны баррикады. Почитай родителей? Да отец с порога отрекся от родного сына! Point d’honner? Так его в карман не положишь. Не велика добродетель во времена всеобщей смуты. “Не приведи бог, – восклицает Гринев, – видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный! (VI, 525). Но бог привел! Такой бунт – ответ на произвол и беззаконие властей. Здесь закон так же беззаконен и бессмысленен, как и бунт. Круговая порука зла, всеобщая смута. Но это и не конфликт бесчеловечного закона и человеческой души, как показалось Лотману в статье “Идейная структура “Капитанской точки”” (Ю.М. Лотман. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. “Евгений Онегин”. Комментарий. СПб., 2003, с. 212-227). “Законов гибельный позор” и беззаконие отражаются друг в друге, как близнецы-братья, одинаково для такой истории ценные. Закон – это не государев указ и не спиритуалистическая сущность, хранящаяся в душе, а особое чувство формы.

Самозванчество – всегда реакция на нарушения правил законного престолонаследия. Екатерина убивает своего мужа и узурпирует власть, и в ответ на это – появляется самозванец, выдающий себя за истинного государя Петра Федоровича. Пушкин отмечал сходство Петра Первого с Робеспьером. В самом деле, что такое петровские преобразования, как не настоящий переворот, революция, бунт сверху? Государь – настоящий тиран и бунтовщик, как приговаривал Мережковский, – бунтовщик в отношении прошлого, тиран в отношении будущего, Наполеон и Робеспьер вместе. Он-то, безусловно, разрешал себе кровь по совести. Как выразился Пушкин, – “Петр по колена в крови”. Сыноубийца, он пытает и казнит собственными руками. Сын “тишайшего” – палач на Красной площади. И в эту минуту величайший мятежник нового времени никакому Западу не подражает, он – высшей степени наследник Ивана Грозного! И неудивительно, что вся последующая русская история была ответом на этот бунт: действие равно противодействию, бунту сверху отвечает бунт снизу, белому террору вторит террор красный.

Выразительный пример – допрос старого башкирца. Это старый волк, побывавший в государевых капканах еще 1741 году. Петруша никогда не сможет этого забыть: у пойманного бунтовщика нет ни носа, ни ушей, ни языка. И как бы в горькое подтверждение того, что и палач и жертва принадлежат одной и той же ситуации, изуродованный башкирец вешает капитана Миронова сразу после взятия Белогорской крепости. Круг замыкается.

С человечностью-то как раз полный порядок! Милейший Иван Кузьмич велит пытать башкирца, который “оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми”. Солдаты, как дети, которые мучают ни в чем не повинное животное! Мятежники со своей стороны также не питают никакой ненависти в господам и, как дети, играючи их казнят. Петруша: “Меня притащили под виселицу. "Не бось, не бось", – повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить” (VI, 465-466). Не странно ли: есть ненависть, но нет тех, кто ненавидит. Есть самая что ни на есть вселенская вражда, но нет враждующих. Зло есть, а злых нет.

Ортопедическая вертикаль самоопределения такова: Екатерина над законом, Пугачев вне закона, и только Петруша в сияющей точке одиночества, оживляющего все душевные силы – все, на что способен он сам, из собственного духа и характера. Один на один с миром, как на дуэли. “Я чувствовал в себе, – признается Гринев перед нападением пугачевцев на Белгородскую крепость, – великую перемену”. Теперь в душе – “и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия” (VI, 459).

Итак, он – человек благородного честолюбия. “Береги честь смолоду” – пословица, взятая эпиграфом ко всему роману и ко всему существованию героя. Гринев мог бы сказать, как Одиссей Николая Гумилева: “Я чести сторож неизменный”. Честь – не просто сословная добродетель или родословная черта, передающаяся по наследству вместе с дворянством. Честь – онтологическое свойство его миропорядка. Без этого нет ничего. У Петруши – никаких усилий над собой, ему все дается легко (хотя это само по себе чудовищно трудно!). Сам себе и истец, и ответчик, он не знает ни тени мучительного выбора и тягостного сомнения. Ведь совершенно очевидно, что поступить надо так (основание – это когда нет оснований для того, чтобы было иначе, чем есть!). И поступить иначе я просто не могу! И только так можно связать распавшуюся связь времен и с треском лопнувшую материю человеческих взаимоотношений. Это идейно-экзистенциальная форма и гений его личности. Гринев великодушен. Дар небес и источник всех великих дел, великодушие – это свобода и умение властвовать собой. Это способность души вместить весь мир, как он есть, и если и быть чем-то недовольным в этом мире, то только самим собой (“Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват…”). И к тому же – это умение прощать и не держать зла (на отца, генерала или Швабрина).